— Как поживает дон Карлос, ваше преподобие? — спросил я.

— Наш возлюбленный страдалец спит, — ответил он, добродушно глядя на меня. — Он отдыхает. Знаете ли вы, мой юный кабальеро, что я был военнопленным в вашей стране и знаком с Лондоном. Я был капелланом на корабле Сан-Хосе во время Трафальгарской битвы. Да, ваша страна — благословенная, плодородная страна, и сердца ее сынов благородны. Я никогда не забываю помолиться за вашу родину.

Я не знал, что сказать и неловко поклонился. Патер положил свою короткую пухлую ручку на мое плечо.

— Пусть ваш приезд, сын мой, принесет успокоение душе страдальца, слишком смятенной земными делами. — Он снова вздохнул, приветливо кивнул мне с грустной улыбкой и, уходя, снова забормотал по четкам свои молитвы.

Дон Бальтасар не спрашивал о причинах моего присутствия. Может быть, он думал, что сам пригласил меня, — и уж конечно не подозревал о способе моего прибытия.

О’Брайен уехал в Гавану на корабле, привезшем Риэго в Рио-Медио, — и не подавал признаков жизни. И все-таки, прибыв на "Бриз", он должен был увидеть, что меня на корабле нет. Но я забыл об опасности, висящей надо мной. Две недели я жил, как во сне.

Мы постоянно говорили об О’Брайене — он был единственной темой наших разговоров. Карлос слабым голосом часто восклицал:

— Он бесчестит имя рода Риэго! — и его дядя, сидевший в высоком кресле у постели, грустно кивал головой. Да, его владения стали убежищем отбросов со всех Антильских островов. Каждый разбойник, убийца, бродяга стал считать Рио-Медио безопасным пристанищем. Я вспомнил, как ямайские газеты писали о "пиратах Рио-Медио" и настаивали, чтоб наше правительство энергично протестовало и указало испанскому правительству, что гнездо пиратов и разбойников находится, как это ни странно, под косвенным покровительством испанского короля. "Так называемые испанские гранды в своих поместьях дают приют тем, кто нарушает нашу торговлю с Вест-Индией, является постоянной угрозой на морях, — писал "Bristol Mirror". — Куда смотрит наш флот? Если кубинские власти не желают вмешаться — мы должны взять дело в свои руки".

Адмирал Роулей, старый вояка, пытался было "взять дело в свои руки", при негласной поддержке нашего правительства. Но дело окончилось полным поражением — высланные с корабля Роулея к берегам Рио-Медио лодки были разбиты, — а власти Кубы протестовали против военных действий в мирное время, сами в виде компенсации выдали английским властям семерых пиратов, повешенных в Кингстоне. И адмирал Роулей был отозван и попал в немилость.

Теперь по какой-то невероятной случайности я очутился в этом последнем в мире гнезде пиратов — глухом, защищенном холмами, приморском городке. В деревушках, расположенных близ него, жил вороватый, наглый, грязный, вечно пьяный сброд, прятавшийся днем в каких-то лачугах, пляшущий, дерущийся, по ночам орущий под гитару разнообразные песни. А рядом стоял неподвижный старый замок, беззвучно доживающий свой век.

Эти люди — трусливо-жестокие и нерешительножадные — не были похожи на старинных пиратов, чей черный флаг с черепом и скрещенными костями наводил ужас на всех. Они просто шныряли в гребных лодках, как шакалы вокруг падали, выжидая, пока появится маловооруженное судно. С дикими криками они бросались на него, торопливо грабили пассажиров, иногда проявляли бессмысленную жестокость по отношению к кому-нибудь из них (например, жгли пятки, чтобы выведать о спрятанных деньгах), удирали снова в свои лачуги — и на берегу устраивали распродажу награбленного. И с таким сбродом О’Брайен, державший их всех в страхе и повиновении, собирался начать войну с Англией!

Во времена Николса пираты стали смелее и предприимчивее. Они выходили под его предводительством далеко в море. Они были уверены, что этот страшный, свирепый человек действительно находится в союзе с дьяволом. Он, вероятно, здорово держал их в руках угрозами и зуботычинами. С ним О’Брайен начал смотреть на грабежи, как на известного рода военные действия против Англии. Мне смешно писать это, но О’Брайен действительно смотрел на них, как на войну. И мне он предлагал не участие в грабежах, а государственную измену. Но Николс куда-то таинственно исчез, испугавшись слишком шумной победы О’Брайена над адмиралом Роулеем, и пираты снова вернулись к прежней жизни. Главным их занятием стали мелкие грабежи и ссоры между собой. Сейчас шла борьба за главенство между мулатом Доминго и "импровизатором" — знаменитым Мануэлем дель-Пополо. Мне рассказал об этом Кастро, сопровождавший меня во время моих прогулок. Словами нельзя выразить его презрение к этим людям. Ladrones![17] Гнилые отбросы! Морская пена! — вот как он звал их. Его положение, конечно, было исключительным. Он скромно жил где-то в маленькой хижине, какая-то старуха варила ему пищу и вертела для него сигаретки. Но он был приближенным семьи Риэго, своим человеком в замке.

Целыми днями он сидел, вытянув свои короткие ноги, на полу у дубовой двери, ведшей в комнату Карлоса, и курил бесчисленное количество сигарет. И на его круглом морщинистом лице было написано такое отчаяние, что казалось, если он перестанет курить, он сразу умрет от горя. А я жил в этой фантастической обстановке — и все крепла и росла во мне любовь к Серафине. Однажды я спросил Карлоса, чего он ждет от меня? И Карлос тихо ответил, глядя на меня в упор своими огромными глазами, сиявшими на изможденном восковом лице:

— Я больше всего хочу, чтоб ты женился на моей кузине. Когда-то женщина нашего рода вышла замуж за англичанина. Она была счастлива. Я верю в английскую верность, в чистоту английской души, — и с неуловимой улыбкой, полной грусти, он прибавил:

— Я мечтал о женитьбе на твоей сестре, мой Хуан.

Мне жениться на Серафине! Эти слова преследовали меня, эта мысль всецело завладела мною. Казалось, что прежде я ничего не слышал о женщинах, никогда не видел ни одной из них.

И действительно — она была для меня откровением. Каких женщин я видел раньше? Веронику? — одну ее. Мы были слишком бедны и мать моя была слишком горда, чтоб встречаться с соседями. Девушки нашего села не отличались даже самой примитивной красотой — нищета не бывает красивой. Дома я никогда и не глядел на женщин, и, удрав оттуда, я стал вести почти отшельническую жизнь у Макдональдов, иногда по целым неделям не видя чужого лица. Она была первой женщиной для меня — новым существом, чудом.

Нас соединяла еще больше опасность, грозившая нам обоим. Как два пассажира на тонущем корабле, мы инстинктивно искали друг друга. Но вне этого она оставалась для меня недосягаемой, прекрасным видением, героиней моих снов.

Но чем был я для нее?

Часто Карлос, держа ее руку в своих ослабевших ладонях, повторял ей, что ее английский кузен готов отдать свою жизнь за ее счастье. Она глядела на меня ясным взором, как будто испытующе, и мягко говорила:

— Наш английский кузен достойный сын своей великой нации. Он рыцарски храбр, галантен по отношению к бедной девушке!

Однажды у порога комнаты Карлоса она остановилась на секунду и ласково шепнула: "Пусть небо наградит вас, дон Хуан!" И весь день я не помнил себя от счастья. Что если все-таки желание Карлоса исполнимо? Возможно ли? Небо покачнулось и созвездия над Каса-Риэго затрепетали при одной мысли об этом.

Карлос храбро боролся со смертью. Иногда только белая косынка монахини напоминала о смерти и болезни. Голос его в тихие дни звучал с прежней силой, и надежда оживляла изможденное лицо. Дон Бальтасар много часов проводил у постели своего племянника. Он внимательно слушал наши разговоры и, когда Карлос начинал бранить О’Брайена, старик бормотал, что он ошибается, что О’Брайен человек высокого ума, что сам архиепископ и вся Гавана восхищены строгой жизнью судьи. Кроме того, покойная мать Серафины (и старик уныло качал головой) не могла обмануться в доне Патрицио (О’Брайена звали Патрик). Конечно, всегда возможны ошибки молодости (О’Брайену было лет сорок пять, не меньше). Он так предан семье Риэго… так много лет, много лет… Надо было бы выслушать, что он может сказать в свое оправдание…