Затем капитан д’Юбер скомкал чистый лист бумаги, на котором была написана одна-единственная фраза: "Это моя последняя воля и мое завещание", и, громко расхохотавшись, бросил его в камин. Его теперь ничуть не беспокоило, что бы там еще ни надумал выкинуть этот полоумный. У него почему-то появилась уверенность, что его противник, как бы он ни старался, неспособен причинить ему никакого вреда, разве что доставит ему несколько необычных минут острого волнения в эти чудесные, радостные дни перерывов между походами.

Однако с этого времени никаких перерывов в военной службе капитана д’Юбера не было: поля Эйлау и Фридланда, походы туда и обратно по снежным, грязным, пыльным равнинам Польши, награды, отличия, чины на всех дорогах, ведущих в северо-восточную Европу. Между тем капитан Феро, переброшенный со своим полком на юг, безуспешно воевал в Испании, и только когда начались приготовления к русской кампании, он получил приказ вернуться на север. Без сожаления покинул он страну мантилий и апельсинов.

Первые признаки довольно живописной лысины украсили высокое чело полковника д’Юбера. Оно теперь было уже не такое белое и гладкое, как в дни его юности; приветливый, открытый взгляд его голубых глаз стал несколько жестче, как если бы он слишком долго вглядывался в дым сражений.

В черной щетине на голове полковника Феро, упругой и жесткой, как шапка из конского волоса, появилось возле висков множество серебряных нитей. Тяжелая война с засадами и неожиданностями не улучшила его характера. Горбатая линия носа, похожего на птичий клюв, резко выделялась, подчеркнутая глубокими складками по обе стороны рта. От круглых глаз лучами расходились морщинки. Он больше чем когда-либо напоминал сердитую, уставившуюся немигающим взором птицу — что-то среднее между попугаем и филином. Он по-прежнему откровенно выражал свое презрение к "этим интриганам" и при каждом удобном случае говорил, что он заслужил свой чин не в передней маршала. Если кому-нибудь из штатских или военных, желавших проявить любезность, случалось, на свое несчастье, попросить полковника Феро рассказать, откуда у него этот глубокий шрам на лбу, они с недоумением обнаруживали, что попали впросак, ибо он тут же принимался отчитывать их: кого просто грубо, а кого с загадочной язвительностью. Юных офицеров в полку более опытные товарищи дружески предупреждали, чтобы они не таращили глаза на шрам полковника, но, правду сказать, только очень юный офицерик мог не знать об этой легендарной дуэли, об этой непримиримой вражде, которая возникла из-за какого-то загадочного, несмываемого оскорбления.

Отступление от Москвы потопило все личные переживания в море несчастий и скорби. Полковники без полков, д’Юбер и Феро, с мушкетами на плечах шагали в рядах так называемого Священного батальона — батальона, который состоял из офицеров всех родов оружия, но которым уже некем больше было командовать.

В этом батальоне заслуженные полковники выполняли обязанности сержантов, генералы — ротных командиров, а маршал Франции, принц империи, возглавлял батальон. Все они были вооружены ружьями, подобранными на дороге, патронами, отобранными у мертвецов. В эти дни полного распада всякой дисциплины и служебного долга, который связывает крепкими узами взводы, батальоны, полки, бригады и дивизии вооруженного войска, эта группа людей старалась из чувства гордости соблюдать какую-то видимость порядка и стройности. Отставал только тот, кто падал и препоручал ледяной стуже свою измученную душу.

Они брели вперед, и шаг их не нарушал могильной тишины равнин, сверкающих мертвенным блеском снегов под пепельно-серым небом. Вьюга бушевала на полях, налетала на сомкнутую колонну, окутывала ее снежным вихрем, затихала на миг, и люди снова плелись по своему безотрадному пути, не отбивая такта, не соблюдая мерного ритма военного шага. Они брели, не обмениваясь ни словом, ни взглядом; шли плечо к плечу день за днем, не поднимая глаз от земли, словно погруженные в безнадежные думы. В безмолвной, черной сосновой чаще слышалось только потрескивание веток, отягченных снегом. Часто от зари до зари никто во всей колонне не произносил ни слова. Это было похоже на шествие мертвецов — эти бредущие трупы, пробивающиеся к далекой могиле. Только налеты казаков воскрешали в их глазах некоторое подобие воинственной решимости. Батальон поворачивал кругом и выстраивался в боевом порядке или становился сомкнутым строем, а сверху без конца, без конца сыпались снежные хлопья. Кучка всадников в меховых папахах, с длинными пиками наперевес с криками "ура! ура!" носилась вокруг этого ощетинившегося строя, откуда с глухими раскатами, прорезая густую снежную завесу, вылетали сотни огненных вспышек. Через несколько минут всадники исчезали, словно подхваченные вихрем, а Священный батальон, настороженно застыв в одиночестве, среди бурана, слышал только завыванье ветра, пронизывающего до самого мозга костей. Со слабым возгласом: "Vive l’empereur!"[2] — он снова двигался вперед, оставляя позади несколько безжизненных тел — крошечные черные точки среди белой пустыни снега.

Хотя они нередко шагали в одной шеренге или, отстреливаясь, стояли плечо к плечу, оба офицера теперь не замечали друг друга отнюдь не из враждебного умысла, а поистине из полного равнодушия. Весь запас их душевной энергии уходил на то, чтобы противостоять страшной враждебности окружающей их природы и гнетущему чувству непоправимого бедствия. Они до самого конца считались самыми бодрыми, больше всех сохранившими стойкость духа во всем батальоне. Их мужественная жизнеспособность окружала их в глазах товарищей ореолом геройства. За все время они обменялись, может быть, двумя-тремя словами и то случайно, за исключением одного дня, когда, отстреливаясь, впереди всех от конного разъезда в лесу, они оказались отрезанными от батальона небольшой кучкой казаков. Десятка два усатых, обросших щетиной всадников в меховых папахах, потрясая пиками, носились вокруг них в зловещей тишине. Но ни тот, ни другой офицер не собирался сложить оружие. И тут-то полковник Феро, вскинув мушкет к плечу, неожиданно сказал хриплым, ворчливым голосом:

— Вы цельтесь вот в этого, что поближе, полковник д’Юбер, а я разделаюсь вон с тем: я стреляю лучше вас.

Полковник д’Юбер кивнул, поднимая мушкет. Они стояли, прислонившись к стволу толстого дерева. Громадные сугробы впереди защищали их от прямой атаки. Два метких выстрела прозвучали в морозном воздухе, — два казака зашатались в седлах. Остальные, решив, что игра не стоит свеч, сомкнулись вокруг своих раненых товарищей и ускакали прочь. Полковникам Феро и д’Юберу удалось нагнать свой батальон, когда он остановился на ночлег. В этот день они не раз опирались друг на друга, и в конце концов полковник д’Юбер, которому его длинные ноги давали преимущество в ходьбе по рыхлому снегу, решительно отнял мушкет у полковника Феро и вскинул его себе на плечо, опираясь на свой, как на посох.

На окраине деревушки, почти занесенной снегом, ярким громадным костром пылал старый деревянный сарай. Священный батальон скелетов, кутаясь в лохмотья и тесно сбившись в кучу, спиной к ветру, жадно тянулся к огню сотнями онемевших костлявых рук. Никто не заметил, как они подошли. Прежде чем вступить в круг света, озарявший худые, изможденные лица с остекленевшими глазами, полковник д’Юбер сказал:

— Вот вам ваш мушкет, полковник Феро. Хожу-то я лучше вас.

Полковник Феро кивнул и, расталкивая сидящих направо и налево, протискался к самому огню. Полковник д’Юбер, хотя и не столь бесцеремонно, но тоже постарался занять место в первом ряду. Те, кого они отпихнули, все же слабыми возгласами приветствовали двух несокрушимых товарищей. И эти слабые возгласы были, пожалуй, самой высокой похвалой, которой когда-либо удостаивались мужество и стойкость.

Таков достоверный рассказ о словах, которыми обменялись полковники Феро и д’Юбер во время отступления от Москвы. Угрюмость полковника Феро была выражением накопившейся в нем ярости. Приземистый, обросший щетиной, почерневший от слоев грязи и густо разросшейся жесткой бороды, с подвязанной рукой, обмотанной грязными лохмотьями, он проклинал судьбу за неслыханное вероломство по отношению к божественному Человеку Судьбы[3].