— Поскольку мы можем судить, — сказал он, — вам нельзя оставаться на корабле, Кемп. Хорошего ничего не выйдет, вот спросите Себрайта.

Мы собрались в кают-компании, и началось нечто вроде военного совета.

— Не скрою, мистер Кемп, — начал штурман, — что это я указал капитану на нежелательность нашего присутствия на корабле при нашем въезде в Гавану. Нелады с местными властями положили бы конец нашей торговле. Миновать Гавану капитан не может, даже если бы вы предложили ему мешок золота. Он потом в порту носа показать не посмеет, нарушив контракт ради похищения девицы. Добро бы еще какая-нибудь безвестная девчонка, а то богатейшая наследница на весь остров. Виднейшие вельможи Испании могут вмешаться в это дело. Капитана — чего доброго — засадят в тюрьму. Так или иначе — прощай торговля с Гаваной. Со старым Перкинсом сделается удар. Он уже раз перенес историю с любовным побегом… Да, миссис Вильямс, нечего возражать… Так что я хотел сказать — ради простой любовной интриги… Не кусайте губ, мистер Кемп, я отнюдь не пренебрегаю вашими чувствами. Но Перкинс разнесет все и вся. Миссис Вильямс, я уверен, вполне со мною согласна.

Миссис Вильямс беспомощно поглядывала на всех нас по очереди. Мне казалось, точно старый Перкинс, которого я никогда в глаза не видал, и которого никому больше не предстояло увидеть (ибо он скоропостижно скончался, свалившись пьяный с лестницы, он уже был мертв в то время, так что фактически миссис Вильямс сидела в каюте своего собственного корабля), — мне чудилось, что старый Перкинс присутствовал на нашем совещании злобным, враждебным призраком.

Капитан и капитанша его боялись. Правда, однажды они бросили ему вызов, но и то было сделано из страха.

— Но главное, — продолжал Себрайт, — вам обоим нет никакого смысла оставаться на корабле. О’Брайен знает, что вы здесь. Допустим, что мы можем отказаться выдать вас, мистер Кемп, и что адмирал (его сейчас нет в Гаване) нас поддержит. Но как вы споетесь со старым Роулеем — не знаю. Навряд ли он забыл, как вы пробовали подмести пол его фалдами, — если только басни капитана соответствуют истине.

— Миновать Гавану капитан не может, даже если бы вы предложили ему мешок золота

— Кемп настоящий герой, — удостоверил Вильямс. — Он никого не боится… Ха-ха-ха. Старому Топнамбо верно почудилось… — он взглянул на жену, прикусил язык и только подмигнул мне, несвязно бормоча что-то о сепарационистах, аресте, бунте.

Себрайт выждал, пока вспышка улеглась, и продолжал излагать свои соображения. Его холодная логика сразила меня. Мне лично в Гаване, быть может, не грозило никакой опасности. Но если я не желал разлучаться с моей дамой, то ей конечно, не следовало приезжать в Гавану на корабле, где О’Брайен начнет искать ее в первую голову. В порту стоит корвет по названию "Торнадо" — чрезвычайно подозрительного вида судно. Без сомнения, поднимется шум, если кубинцы в открытом море остановят английский торговый корабль. Это будет слабое утешение после того, как даму уже уведут. А Роулей примирится с чем угодно, лишь бы только ему пообещали дюжину пиратов, которых он мог бы торжественно повесить в Кингстоне на Ямайке.

— Так, — проговорил я, стараясь сохранить твердость. Мне вдруг нечем стало дышать. Точно весь воздух вышел через открытое оконце. Пробормотав, что сейчас вернусь, я вскочил и без оглядки выбежал на палубу. Я искал воздуха, но безграничная синяя пустота морского пространства дурманила меня. Я тихо подошел к борту и недоверчиво смотрел вдаль, без единой путной мысли в голове. Едва сознавал я окружающее.

Кастро, столь отличный ото всех на борту, что его появление всегда словно создавало вокруг него атмосферу глубокого одиночества, слонялся перед дверьми каюты с видом заговорщика. Я слышал за спиною громкие голоса. Я их ясно различал, но оставался к ним глубоко безразличен. И много позже, с тем же безразличием отчаяния я взглянул через плечо. Кастро исчез с рубки. Я снова повернул лицо к морю. Так раненый, чувствуя себя побежденным смертью, повернул бы лицо к стене.

В одно мгновение я пережил всю пытку самоубийства, из которой — увы! — вышел живым, сгорая от стыда за предательскую мысль; моя душа восстала, отказываясь покинуть мир, в котором живет любимая девушка. Что думает обо мне Серафина? Надо было пойти разъяснить ей доводы Себрайта, показать, в какой тупик я завел нашу любовь.

Голос неунывающего штурмана давно кликал меня из каюты.

— Мистер Кемп, мистер Кемп, что же вы не зайдете?

— Зайду попрощаться, — ответил я наконец.

Уже стемнело.

— Попрощаться, — ну нет. Плотнику нужен еще по меньшей мере день.

— Плотнику… при чем тут плотник?

— Уж не думаете ли вы двинуться теперь же ночью? Где тут смысл?

— Смысл, — презрительно ответил я. — Смысла нет ни в чем. Есть только необходимость.

Он молча глядел на меня.

— Да, необходимость, — сказал он тихо. — И вам незачем сердиться.

"Легко ему сохранять хладнокровие, — подумал я — необходимость гнала меня, а не его".

Он продолжал философствовать:

— Как бы то ни было, нечего подвергать женщину большим лишениям, чем это абсолютно необходимо. Мы все обсудим. Зайдите в каюту. Боюсь, миссис Вильямс замучила сеньориту своими проповедями.

Я старался овладеть собою.

Но казалось, бомба разорвалась в моем черепе и разметала рассудок на все четыре стороны. Оставалось только сознание поражения и глубокое отчаяние.

В каюте зажгли лампу. Мистер Вильямс повернул свое грузное туловище боком к столу. Миссис Вильямс сидела рядом с Серафиной и ласково гладила ее руку.

— Как я хотела бы, чтобы она была английской девушкой, — сокрушенно вздохнула добрая женщина и, наклонившись, заглянула в лицо Серафины, которая наполовину отвернулась.

— Дорогая, вы поняли все, что я вам сказала?

— Si, senora! — проговорила Серафина.

Никто из нас не двигался. Серафина с внезапным воодушевлением повернулась ко мне:

— Эта женщина спрашивает, верю ли я вашей любви, — воскликнула она. — О, Хуан, могут ли года изменить сердце? Ваше сердце? — Голос ее упал. — Как могу я знать? Я молода — и, может быть, нам жить недолго. Я верю в мою…

Уголки ее тонких губ дрогнули. Но она поборола желание расплакаться и прибавила твердым голосом, звучным и полным женственной прелести:

— Я — испанка, и я верю в честь моего возлюбленного, в вашу честь — в английскую честь, Хуан.

С достоинством и гордым доверием она протянула мне руку.

Три дня, проведенные нами на "Лионе", остаются в моей памяти самыми замечательными, несмотря на отсутствие событий: в них сконцентрировалась для нас квинтэссенция всего существования. Мы были вдвоем, всегда рядом, и, тесно прижавшись друг к другу, вместе радовались солнцу и морю, синева которого так непосредственно переходила в синеву над нашими головами, что казалось — мы попали прямо на небо. Самые незначительные слова, которыми мы обменивались, были полны такой веры, такой очаровательной серьезности, как будто великая мудрость родилась от слепой любви двух людей.

Она находила в неисчерпаемой сокровищнице своей любви слова, движения и взгляды, изгнавшие все сомнения из моего сердца. В минуту какого-то просветления она поняла все то, что надо было понять. Теперь она все знала. Ей уже не надо было искать чего-то в моих словах, в моих поступках, моих мыслях; она просто слушала, внимательно притихнув, и ее улыбка придавала этому внимательному взгляду опьяняющую прелесть.

Эти дни были передышкой. Как пловцы, уставшие бороться с волнами, ложатся на спину и доверяются течению, так мы, веря в море, несшее нас, только смотрели друг на друга, словно вновь и вновь обретая друг друга. И дыша рядом, впивая вместе солнце, одевая весь мир сияющим покровом нашей любви, мы не могли не видеть, с какой теплой симпатией, с каким вниманием относились к нам окружающие.