«Прилетела большая сорока…» Прилетела большая сорока, На заснеженной ветке сидит. Чёрно-бела она, крутобока, Что-то тайное мне говорит. Этой праздничной птице негоже О каких-то болтать пустяках, Ей торжественный выход положен, Её стрёкот услышан в веках. В нём стозвучье распахнутых далей, В нём весны долгожданный приход. Это кстати – ведь мы так устали От зимы, что так давит и гнёт. «Прозреть до полной слепоты…» Прозреть до полной слепоты, До немоты дойти от звука, Огородить сердечным стуком Наплыв свинцовой суеты. И ждать, пока родится снова Одно – единственное – слово. «Сопротивляюсь жизни как могу…» Сопротивляюсь жизни как могу. Вот берег. Я стою на берегу И волны бесконечные считаю, Как будто книгу старую читаю И зренья своего не берегу. Мне хочется найти в волшебной книге Старинный способ заменить вериги На силу крыльев и уйти в полёт, Который меня в небо уведёт, Где я забуду о телесном иге. Но книга – это всё же не душа. Она твердит спокойно, не спеша, Что надобно смирить себя, смириться, И возрасту достойно покориться, И жить как все, лицом не мельтеша. Но что-то говорит во мне: не смей! Не предавай особости своей, Не повторяй описки и ошибки. Смотри на звёзды – там в смертельной сшибке Миры сошлись на перекрёстке дней. 2013–2016 «Стрекочет кузнечик…» Стрекочет кузнечик, Внимает трава. Ответить мне нечем – Пуста голова. И песня никак не поётся, И сердце неправильно бьётся. И тучи на запад ползут не спеша, И нечем, и нечем, и нечем дышать. Но ты не смущайся, кузнечик, – Буди! Молчанье не вечно, Ответ – впереди. «Уходя, прибери за собой…» Уходя, прибери за собой – Мусор твой никому не нужен. И здоров ты или недужен, Всё равно – убери за собой. Чтоб очиститься от суеты, Убежать от ненужного хлама, Чтобы были одежды чисты, Чтоб душа удостоилась храма. И пусть это не нужно друзьям, А врагов это не успокоит, Но зато успокоишься сам И узнаешь блаженство такое, От которого был ты далёк В твои давние, грешные годы. … Ах, зажечь бы вновь тот огонёк, Поглядеться в уплывшие воды! «Читаю Рубцова и плачу…»
Я умру в крещенские морозы… Н. Рубцов Читаю Рубцова и плачу, И жалко его до слёз, И я своих слёз не прячу В жестокий крещенский мороз. Он сам предсказал свою гибель И дату её угадал, Когда он губами сухими Те несколько строк прошептал. Ведь в нашем жилище убогом, Залитом дешёвым вином, Поэт тем и радостен Богу, Что не помещается в нём. Воспоминание о городе Шпилей несгораемые свечки, Свежий ветер холодит виски, Побежали белые овечки По измятым простыням реки. Холодок шершавого гранита, Оторопь покинутых дворцов И звонки трамваев деловитых По телам натруженных мостов. Это то, что в памяти непрочной Долговечнее других примет Ощущает старый полуночник В череде давно прожитых лет. То, чем душу он свою врачует. Ведь когда он сам расплаты ждёт, Душу ту обнимет, поцелует Жемчугом облитый небосвод. «Я знал, что искал, и не знал, что искал…» Я знал, что искал, и не знал, что искал, Итог, как ты знаешь, один. Нас тычет носом в начало начал Усталое время седин. И вот закольцован пройденный путь, И нет другого пути. А время? Оно не щадит ничуть И не говорит: «Прости!» Выход. Он там же, поди, где вход. Вагоны летят по кольцу. И в книжки глядит равнодушный народ, И слёзы текут по лицу. 2009–2016 «Ведь изящней колокольни, чем у Крюкова канала…» В воды Крюкова канала поглядим и мы с тобою…[2] Ведь изящней колокольни, чем у Крюкова канала, Я нигде и не увидел, хоть объездил много стран. Величаво и спокойно в зеркала воды глядится, Звон её неторопливый льётся плавно сквозь туман. У Никольского собора пахнет дальними морями, В облаках над ним витают души скорбных моряков. Мы помолимся неслышно и прохладными руками Свечки жёлтые затеплим у знакомых образов. И, дойдя потом неспешно до шершавого гранита, Вдоль канала, вдоль канала мы пройдём – рука в руке. Потому что наша память серым жемчугом разлита Здесь, и только. Здесь – и только. И пульсирует в виске. 2009–2016 |
