Совсем забыл сказать, что я был оптимистом, но не слепым. По опыту всей своей жизни я знал: будешь работать, не щадя сил, добьешься чего хочешь. А хотел я снова встать на ноги, работал до изнеможения — и все без толку. Хуже того, никто мне ничего не рассказывал, даже мои подруги-медсестры.

Вот я и залез тайком в помещение, где хранились карточки больных. Я выбрал для этого время ночью, когда в ординаторской никого не было, въехал туда на каталке, выдвинул ящик с карточками на букву X и прочитал свою историю болезни. Там было написано: «Острый паралич, перелом позвоночника (в обл., прилегающей… ниже… грудины) — 10 и 12». Цифры 10 и 12, как я узнал позднее, обозначали места перелома позвоночного столба.

Я положил папку на место, закрыл ящик и выехал из ординаторской. Потом разыскал сестру и спросил ее, что означает слово «острый». «Безнадежный», — ответила она. Итак, теперь я знал: парнишка, который думал, что ему все по силам, был безнадежным паралитиком.

Я отправился к себе в палату, чтобы все обдумать. Но для начала стащил пару банок пива у старины Боба.

Когда Авриль Корбе описывает Рика Хансена, она всегда встает и начинает ходить. На ногах у нее скобы, костыли плотно вдвинуты в подмышки, она упорно ковыляет по бесконечным холлам (коридорам), и ничего ей при этом не надо, разве что какой-нибудь предлог, чтобы проковылять еще дальше.

Авриль Корбе — физиотерапевт, а врачей этой профессии не минует никто из больных. Здесь и временно нетрудоспособные — они проходят курс специальных упражнений, чтобы укрепить поврежденную конечность, прежде чем отправиться домой и возобновить нормальный образ жизни; и те, чье дело безнадежно, — натянувшие по самый кончик носа больничное одеяло и в прострации доживающие дни; и упрямцы вроде Хансена, для которых слово «поражение» хуже последнего ругательства.

Физиотерапевты выслушивают историю каждого пациента — от бесконечной череды жертв дорожных происшествий до тех, чья судьба связана с невероятными обстоятельствами, которые, казалось бы, начисто исключали подобный поворот судьбы. Здесь и пьяница, который умудрился заснуть, раскинув ноги на железнодорожных рельсах, а теперь с трудом овладевает протезами, притороченными к его культям. Здесь и курильщик «травки», который залез на дерево, растянулся на высокой ветви, чтобы полюбоваться звездами, заснул и глубокой ночью свалился вниз. Здесь и юнец, забывший поставить машину на ручной тормоз, — он почувствовал, что машина движется, когда начал тискаться со своей подружкой на заднем сиденье и не мог вовремя дотянуться до ручки, а машина тем временем набрала скорость и свалилась со скалы.

Со временем все это перестает их удивлять. Но бывают же случаи…

«Я работала в госпитале Дж. Ф. Стронга, когда туда привезли Рика, — вспоминает Авриль Корбе. — С первой секунды он сражался. Прямо из кожи вон лез, это даже раздражало. Стоило надеть ему скобы, как он просто не сидел на месте, а ведь мало кто может долго с ними простоять, разве что самые неуемные. Весь день, где бы я ни была, он неотступно следовал за мной, одному Богу известно, сколько он умудрялся проковылять. Помню, как однажды я на него накинулась и говорю: „Не смей этого делать! Уходи прочь и сиди где положено!“ Да только бесполезно. Просто он не вписывался в нашу систему, или она была не для него. Он как-то по-особому смотрел на вас, когда вы старались чем-то помочь ему, словно хотел сказать: „Вижу, ты стараешься ради меня“. А потом он мог заметить: „Да, это я понимаю, и вообще я на твоей стороне. Но знаешь, что-то во мне говорит: ты просто обязан это сделать!“ Скажет тебе такое, а потом возьмет и снова встанет».

Авриль Корбе считает себя человеком крайне удачливым.

«Физиотерапевты — не самая популярная публика, потому что, когда работаешь с больными, приходится проявлять требовательность, заставлять их делать упражнения, с тем чтобы попытаться лучше подготовиться к битве, которая ожидает их в будущем. Временами эти процедуры могут быть весьма болезненными, но другого выхода нет. Помню, как однажды я работала с группой на мате и один больной сказал: „Бог ты мой, как я ненавижу эту Авриль“ А другой добавил: „Во-во, точно. Давайте устроим вечеринку и соберем всех, кто ее терпеть не может“. А первый ему в ответ: „Нет уж, придется арендовать такой огромный зал, что у нас денег не хватит“».

В течение нескольких месяцев ей приходилось иметь дело с двумя пациентами, каждый из которых стоил другого. Одним из них был Хансен. Второго звали Кнут Нордли. «Летающий» лыжник из Ванкувера, он разбился во время полетов с гигантского трамплина в Айронвуде, штат Мичиган. Полеты на лыжах — это практически те же прыжки с трамплина, только с одним существенным отличием. Самый дальний прыжок с трамплина во время Олимпийских игр равен 90 метрам. А рекордный полет на лыжах — 160 метрам. В мире существует всего пять таких трамплинов, и для участия в соревнованиях требуется особое приглашение.

«Кнут рассказывал мне, что уже во время спуска по горе разгона он знал, что упадет. Ветер был настолько силен, что даже концы лыж задирались, — рассказывает Авриль. — Итак, ему нужно было решить, как упасть с наименьшим риском травмы. Он принял решение и в итоге стал паралитиком. Падение было настолько ужасным, что компания Си-би-эс включила соответствующие кадры в заставку к программе „Спорт — это зрелище“ перед началом показа основного материала. И в больнице, когда показывали эту программу, он иногда усаживался перед телевизором и смотрел на собственное падение.

Так вот, по-моему, он тоже начал вставать с кресла раньше положенного. (Что верно, то верно. „Я решил от него отказаться, — бывало, говорил Кнут. — Для меня очень важно убедиться, что я могу стоять“.) Он находился в нашем отделении еще до Рика и считался своего рода уникумом, но стоило здесь появиться Рику, и я с первого дня убедилась в их сходстве. Они знали, чего хотят, и ничто не могло помешать им добиться своего…»

Я покинул Королевский госпиталь весь в слезах. Здесь все было так знакомо, так уютно: даже свое шестнадцатилетие я встретил в этом госпитале. Там остались мои новые друзья и медсестры, к которым я успел привыкнуть и даже привязаться. Там я был в безопасности. Переезд в госпиталь Дж. Ф. Стронга означал расставание с удобной, беззаботной жизнью и выход в мир, к которому я был не готов. Но сборы были недолгими, и вот я уже мчался на своей каталке навстречу тому, что представлялось скопищем моих тревог, собранных в один огромный узел.

Новое здание еще только достраивалось, поэтому всех нас разместили в старом больничном корпусе — это было темное, унылое здание вроде казармы из старых фильмов про войну. Про войну-то я вспомнил не зря: словно именно на нее с самого начала я и попал.

Они там обучали такому, о чем даже говорить унизительно, — как управлять собственным мочевым пузырем и кишечником. Позднее я понял, что одним из факторов жизни реабилитационного больного является следующее правило: запри свою гордость в раздевалке, а забрать ее можешь, когда будешь уходить. Но ничего не поделаешь! Меня, шестнадцатилетнего парня, учили, как ходить в уборную. Я злился, я был вне себя от негодования, и все это лишь укрепляло меня в убеждении, что, покинув Королевский Колумбийский госпиталь, я совершил ужасную ошибку. Никакой это не реабилитационный центр. Просто место, где теряют время. Во всяком случае, мне так казалось.

С той минуты, когда я вкатился в двери этого заведения, я дал себе зарок: надо выкарабкаться отсюда, и притом как можно скорее. Для моего пребывания здесь повод был лишь один: научиться управляться с функциями своего организма в той мере, чтобы отправиться домой. А иначе зачем все это нужно? Очевидно, многие придерживались иного мнения. Были там и такие, кто старался изо всей мочи, вроде меня, но кругом было полным-полно ребят, которые были ко всему безучастны. Больница стала их домом. Здесь они чувствовали себя в безопасности — как это было со мной в Королевском Колумбийском госпитале. Страховка по инвалидности никуда не денется, жизнь — ту, что ждет их впереди, — ковром из роз уж никак не назовешь, так что зачем надрываться? Расслабься и отдыхай. Откинься поудобнее, а там будь что будет.