Затем, во время окончательной аранжировки, продюсер услышал эту мелодию и говорит: «Помните небольшой отрывок, который вы написали для сцены в горах? Почему бы вам не перенести его в начало фильма как песню-пролог? Звучит так, как будто специально для этого написан».

А через несколько недель после выхода фильма на экраны этот «маленький музыкальный отрывок» — теперь он назывался «Темой из фильма “Огонь святого Эльма”» — стоял на первом месте в хит-парадах по всему миру.

Где бы они ни выступали и ни рассказывали о создании фильма и музыки к нему, Фостер и Парр вспоминали о том, как их вдохновила история о парне в кресле-каталке, — они настолько этим увлеклись, что даже возникли определенные осложнения: под угрозой оказались их надежды на получение награды Академии киноискусства. Когда песня выдвигается на соискание этой награды, она должна быть написана исключительно для фильма. Но ведь это было не так?

На этот вопрос у Джона Парра был интересный ответ.

«Я не собираюсь умалчивать об этой истории, — сказал он. — Я долго находился в тени. Мне было тридцать лет, когда впервые надежда на успех замаячила передо мной. И конечно, я мог только мечтать о выдвижении нашей песни на соискание столь высокой награды. Я мог только мечтать о получении «Оскара». Но еще дороже для меня эта история. И если ради нее нам придется поступиться премией, значит, так тому и быть».

Присуждение «Оскара» «Теме из фильма “Огонь святого Эльма”» так и не состоялось. Зато на дорогах, улицах и автострадах тридцати четырех стран она постоянно сопровождала Рика Хансена: услышав ее, он улыбался и чуть сильнее нажимал на колеса. Тот самый Рик Хансен, с которым Джон Парр никогда не встречался лицом к лицу…

«Черт побери, куда ты прешь на этой штуковине? А ну, давай-ка к обочине, вылезай из нее и пересаживайся в этот фургон, и немедленно!»

Эти слова были первыми, которые я услышал в штате Калифорния. А тот, кто их выкрикивал, был полицейским из калифорнийской службы патрулирования автострад. Не скажу, чтобы он сиял от радости. М-да, они всегда славились своим дружелюбием, эти ребята из калифорнийской дорожной полиции.

А впрочем, что они тут потеряли? Мы знали, что не имеем права ехать по автостраде 1–5, сразу после пересечения границы штата, и что должны были немедленно остановиться. Но ведь граница находилась у подножия этого длинного, чудесного крутого спуска, по которому я мог легко скатиться вниз с вершины Сискийю и таким образом одолеть сразу пару миль. Это было специально отмечено на нашей путевой карте.

И опять ошибка. Оказывается, граница проходила по самой вершине со стороны Калифорнии. А я уже успел одолеть половину спуска, даже сделал остановку, чтобы поменять спустившее колесо. И в итоге оказался в окружении примерно шестнадцати «дымков».

«У вас есть разрешение на вождение этой штуковины?» — спросил меня один из них.

«Не знаю, — ответил я. — Спросите у тренера». Может быть, это был не самый умный ответ, хотя со стороны могло показаться иначе. Просто я ехал туда, куда мне говорили ребята из команды. Но в глазах полицейских я был всего лишь очередным нарушителем — пешеходом, осмелившимся оказаться на скоростной автостраде.

Да, я не оговорился — пешеходом. В Калифорнии нет точного юридического определения кресла-каталки, и там отказываются признавать ее в качестве разновидности велосипеда, поскольку у нее отсутствует передаточная цепь. Каталка приводится в движение силой рук. Итак, если мое кресло не было велосипедом, а в соответствующих инструкциях отсутствовало определение, к какой группе транспортных средств относится кресло-каталка, то кем прикажете считать этого парня, который в нем сидит?

Ясное дело! Конечно же, он пешеход! Так что давай-ка, приятель, сворачивай к обочине, и поскорее! Нам так и не разрешили двигаться по главной автостраде, пока мы не покинули Калифорнию.

Съезд с автострады находился у подножия холма., Если бы они разрешили мне добраться до него своим ходом, я мог бы одолеть еще 1000 футов за счет инерции. Но нет, мол, извините, не положено. Я должен был немедленно пересесть в домик на колесах.

Мы спустились вниз, потом свернули на боковую дорогу, и тут Тим решил, что нам следует сделать остановку на одной из этих придорожных стоянок для отдыха, а потом уже я вновь смогу продолжить путь в коляске. Еще одна глупая ошибка. Если бы мы проехали мили 2–3 по этой дороге, она бы вывела нас на вершину плато. Но так как мы начали движение из нижней точки, мне пришлось преодолевать 2 тысячи футов в гору только ради того, чтобы не выбиться из графика.

На исходе дня мы въехали в местечко Маунт-Шеста. Стоял теплый, тихий, прекрасный вечер, на небе сияла огромная, роскошная луна, и мы еще долго бодрствовали — праздновали нашу победу над этой горой, при одной мысли о которой начинало стучать в висках.

На следующее утро мы двинулись к Реддингу, но вскоре пришлось взять тайм-аут на весь день. На этом настояла Аманда. Она уложила меня животом вниз на настиле около бассейна и спустила трусы, чтобы оголить мою натертую задницу и подставить больные места под ультрафиолетовые лучи, что было одним из наиболее действенных способов лечения. Я лежал, отдыхал и при этом шипел от негодования.

В подобных остановках таилась опасность. Сейчас это было вызвано необходимостью, но ведь будут и другие причины — болезнь, травмы, поломки снаряжения, — все это могло вынудить нас еще не раз делать остановки. Но нам нужно было проявлять осмотрительность: чем больше у нас будет оснований для подобных остановок, тем легче мы будем идти на это, ведь это так легко — перевернуться утром на другой бок, и спи себе дальше. Вот почему с самого начала я дал себе зарок: если и придется принимать подобное решение, то только в кресле-каталке. Как бы плохо мне ни было, я все равно встану с постели и сяду в каталку, даже если придется сойти с этапа после всего лишь одного километра пути. Иначе мы никогда не доберемся до цели.

Меня по-прежнему серьезно беспокоило положение дел с командой. Тим в известной степени начинал справляться с нагрузками, но Дон все еще сомневался в нем. Меня же беспокоило состояние Дона. Мне казалось, что он сам не до конца уверен, что поступил правильно, согласившись отправиться в турне, но считал себя обязанным участвовать в нем и дальше из соображений верности делу, лояльности и гордости, нежели потому, что это было наилучшим решением для него самого. Он такой тихий парень, что, когда он рядом, его и не всегда заметишь. Большую часть времени он проводил неподалеку от домика на колесах, спал в нем и, можно сказать, даже жил там, тогда как большинство из нас радовались любой возможности оказаться в отеле.

Мне становилось не по себе от одной мысли, что мы можем потерять его, — ведь это был такой отличный парень, можно сказать, находка для всего нашего турне. Но прежде всего он мой друг, и именно это было главной причиной моих волнений. Я отъехал с ним в сторонку и по возможности мягче предложил ему принять окончательное решение. Я сказал, что нет причин стыдиться, и что он может оставить нас, если ему так будет лучше, и что нет смысла насиловать себя, если это ложится тебе камнем на душу, и так все восемнадцать месяцев. Он заверил меня, что хочет оставаться с нами, и, по-моему, этот разговор помог внести ясность в наши отношения.

Но долго в таком взвинченном состоянии я оставаться не мог. Погода стояла прекрасная, до нас дошли сведения о том, что Дэвид Фостер написал песню о «Человеке в движении», и Аманда решила остаться с нами. Она должна была оставить нас, когда мы доберемся до Сакраменто, но потом снова вернуться и присоединиться к нам на весь остаток пути от Аризоны.

После всех моих беспокойств хотя бы это было облегчением. Она хотела постоянно быть с нами не меньше, чем того хотел я сам. Когда мы это выяснили между собой, оставалось только сообщить об этом ребятам из команды и посмотреть, как они на это отреагируют. Если бы ее присутствие среди нас вызвало у них негативную реакцию, мы могли столкнуться с серьезной проблемой. Но Аманда так быстро вписалась в нашу группу, сняла с их плеч такую значительную долю нагрузки, что это не вызвало ни малейших возражений. Напротив, ребят раздосадовало то, что ей предстояло оставить нас, пускай даже на непродолжительное время. А мы катили к Сан-Франциско, нас ждала встреча с мостом Золотые Ворота, с Голливудом — и с Дэвидом Фостером — он обещал продемонстрировать нам песню, которую посвятил нам. «Вот было бы здорово, — подумал я, — если она окажется настоящим “хитом”…»