В результате я осталась сидеть голой, с запястьями и лодыжками, привязанными к стулу. Мой сломанный нос издавал странный скребущий звук, когда я дышала через раздробленную кость и кровь. Было холодно, и я сильно дрожала, когда моя обнаженная плоть покрывалась мурашками, встречая холодный воздух.

Дорнан демонстративно вынул пистолет и нож из кобуры и положил их на маленький столик рядом с тем местом, где я сидела. Камера все еще работала, или, по крайней мере, я предполагал, что она работала, поскольку красная лампочка мигала каждые несколько секунд. К этому моменту я находилась здесь уже несколько часов и давно забыла о своей скромности. Мои ноги сводило судорогой, когда я сидела в луже собственной крови, а рук я больше не чувствовала.

Я быстро прошла через все стадии горя, когда братья Росс забрали у меня то, что им не принадлежало. Во-первых, шок и отрицание, но они были подавлены, когда Чад болезненно сжался внутри меня, уничтожая любую возможность того, что ужасы, которые они обещали, были лишь угрозами. Во-вторых, гнев, и именно в нем я все еще пребывала, истекая кровью и в ярости, когда Дорнан стоял передо мной, его лицо было безучастным.

— Скажи мне, Джули, — сказал он, и я вздрогнула, когда он использовал прозвище, которым пользовалась только моя мать. — Где деньги?

Мое дыхание участилось, в ужасе я смотрела, как он расстегивает ремень. Мне хотелось зажмурить глаза, но я не смела отвести взгляд, чтобы не пропустить свою смерть.

— Что ты делаешь? — спросила я, паникуя. Больше не надо. Я не могла больше выдержать. Не снова. Только не он.

Дорнан двигался, как пантера, преследующая свою добычу, каждое движение было размеренным и бесшумным, когда он вытащил ремень из петель и держал его перед собой. Он был черный, кожаный, с застежкой в форме черепа.

— Знаешь, — сказал Дорнан, складывая ремень вдвое и держа его в обеих руках, — Я был первым, кто держал тебя на руках, когда ты родилась, Джули. Вся кричащая и вся в крови. — Он мрачно улыбнулся, стоя передо мной.

Прежде чем я успела вздрогнуть, он опустил ремень на мою левую ногу, кожа горела, впиваясь в мою голую плоть.

Я закричала.

— Это вроде как сейчас, — продолжал он, поигрывая ремнем в своих руках. — Твой папа не успел увидеть, как ты родилась, и он пропустит твою смерть тоже.

Он опустил ремень на мою вторую ногу, и я снова закричала. Я кричала так громко, казалось, что мое горло разорвется на две части.

— Где деньги, Джули?

Я начала плакать. Склонила голову и всхлипывала. Потому что я не знала ответа, а он не собирался останавливаться, пока я не дам ему что-нибудь.

— Мой отец убьет тебя за то, что ты сделал, — кричала я, набрасываясь на него, пытаясь вырваться, встать со стула.

Дорнан наклонил голову в сторону, на его лице появилось странное выражение. Он невесело усмехнулся, звук был пустым и горьким.

— Нет, если я не убью его первым, малышка. — Он прикусил губу, отпустив ремень.

Эмилио прочистил горло, напомнив нам обоим, что он все еще находится в темноте у сцены, сидит в своем кресле, его черные глаза блестят, как орбиты.

На лице Дорнана мелькнуло раздражение, когда он обратил внимание на своего отца.

— Ремень не работает, — прохрипел Эмилио, его итальянский акцент был густым, но понятным. — Может быть, тебе нужно что-то более убедительное?

Дорнан посмотрел на землю, потом снова на меня. Его маска сползла на долю секунды, и я увидел свой шанс. Его крошечная толика нерешительности сверкнула, как маяк надежды.

— Дорнан, — умоляла я, — Пожалуйста. Ты не должен этого делать.

Дорнан проигнорировал мои мольбы, расстегнул рубашку и начал расстегивать пуговицы. У меня свело живот, когда он стянул рубашку и положил ее на стол рядом с пистолетом и ножом.

— Клянусь, я ничего не знаю, — в отчаянии сказала я.

Я уже перешла от гнева к торгу, когда он начал развязывать мои лодыжки.

— Ты должен был защищать меня! — закричала я. — Ты — семья!

Его лицо исказилось от гнева, когда он развязал последнюю веревку и обхватил руками мое горло, подтягивая меня на ноги. Я попыталась перенести вес на ноги, борясь с его хваткой, но безуспешно. Я даже не чувствовала своих ног, не говоря уже о том, чтобы стоять без посторонней помощи.

— Ты должна быть моей семьей, — прорычал он, больно сжимая меня. — Помнишь? — Он убрал одну руку с моей шеи и провел ею по своей голой коже, произнося слова, вытатуированные в нижней части его грудной клетки. — Il sangue è sacro. Famiglia è sacra! — Кровь священна. Семья священна.

Его безразличие переросло в ярость, когда он швырнул меня на землю. Я закричала, приземлившись на твердые деревянные доски, мой череп и локти приняли на себя основную тяжесть удара.

— Никогда не говори со мной о семье, — выплюнул Дорнан, стоя надо мной. — Ты собиралась украсть у меня сына.

— Он ненавидит тебя, — прохрипела я, внутри меня бурлил мой собственный гнев.

Он остановился на секунду, посмотрел на Эмилио, потом снова на меня.

— Когда-то я тоже ненавидел своего отца, — сказал он, расстегивая джинсы. — Я это пережил.

То, что произошло дальше, было настолько жестоким, настолько разрушительным, что даже сейчас я не могу подобрать слов, чтобы описать это.

Кровь священна. Семья священна.

Но очевидно, что мы больше не были семьей.

***

Я перешла к последней стадии горя — принятию, когда мое зрение затуманилось, а белые пятна превратились в мерцающие звезды, обещающие мне покой, шепчущие мне на ухо сладкие слова о том, что боль скоро пройдет.

Я приняла смерть, позволила ей омыть меня, и когда несколько часов спустя надо мной сфокусировался яркий белый свет, я улыбнулась, веря, что наконец-то отправилась туда, куда отправляются души после смерти.

Что-то острое вонзилось в мою руку, и в поле моего зрения появилась рука в перчатке, которая слегка наклонила яркий свет.

Черт. Я не собиралась идти к белому свету. Я снова начала слышать панические голоса, которые кричали о переливании крови и кислороде, и поняла, что не умираю.

Меня возвращали к жизни.

Я перестала дышать; единственным звуком в моей вселенной был прерывистый рокот и затихание моего сердца, которое беспорядочно билось в такт своему неровному, затихающему ритму. Кто-то крикнул, что нужно поторапливаться, и мне показалось удивительным, что я все еще могу слышать обрывки голосов, хотя мои легкие больше не дышали.

У меня был выбор — снова погрузиться в это принятие смерти, поддаться, и, не буду врать, это было очень заманчиво. Я позволила себе погрузиться дальше, то же падение, которое испытываешь, когда поддаешься сну, но я знала, что не проснусь от этого.

Я закричала в своем сознании, когда горячее электричество укусило меня за грудь и пронеслось по телу, заставляя сердце биться, но я сопротивлялась его спасительной благодати, отказываясь всплыть на поверхность от собственной гибели. Если бы мои руки работали, я бы оттолкнула их всех и потребовала, чтобы они дали мне спокойно умереть.

Я смирилась с этим. Я была готова. Я была готова умереть.

И тут в моем сознании появилось лицо.

Джейс. Мой дорогой мальчик.

Я любила его. Если был хоть малейший шанс, что он еще жив, я должна была держаться, ради него.

Мне вдруг захотелось жить.

Еще один укус, хуже первого, вызвал во мне что-то первобытное: надежду, которая горела как лесной пожар, и гнев, который кипел в моих венах как яд.

— Она вернулась, — сказал голос, на этот раз ближе.

Я открыла рот и задыхалась, втягивая в легкие драгоценный воздух, в то время как боль распространялась по моему телу.