Начало песни показалось мне рождественским, но вскоре легкая музыка перешла в торжественную, а после начала затихать. Затем – чистый мужской голос, который я слышал на другой пластинке – Queen. За ним – голос той женщины, вдруг переставший казаться мне утомительным. Я задержал дыхание, но это была лишь вершина айсберга, только первые, самые слабые, незнакомые мне ранее ощущения. Взрыв в моей груди случился чуть позже – когда их голоса слились в один. Я не понимал, что со мной происходит. Почему я дрожу от песни?

Я поднял глаза на Славу.

– Что это?

– Искусство.

От Славы я узнал, что у искусства тысяча проявлений. И что можно не только дрожать от музыки. От картин можно замирать, от фильмов – плакать, от мюзиклов – смеяться. Мы ходили в музеи, театры, на оперу и балет. На нас там всегда косились.

Во-первых, другие посетители (особенно театров) считали, что маленьких детей нужно водить только на постановки вроде «Курочки Рябы» и балет «Дон Кихот» мне не понять. Они опасались, что в самые сокровенные минуты их единения с искусством я начну шуметь и проситься в туалет. Но я высиживал все три балетных акта, даже не пикнув.

Во-вторых, косились из-за Славы. Ошибочно полагать, что в «приличные» места Слава ходил «приличным». Перед выходом они всегда спорили об этом со Львом.

– Может, ты хотя бы наденешь что-нибудь не дырявое? – говорил Лев.

– А какая разница? – спрашивал Слава.

– Это же театр.

– Всё еще не вижу причин переодеваться.

Так они и спорили, пока время не начинало поджимать. Лев закатывал глаза, а Слава упирался как баран. Я скучал в коридоре, одетый, кстати, «как полагается».

Лев каждый день выглядел так, будто собирался в театр. Он носил только белоснежные рубашки: повседневно – с галстуком, а с бабочкой – по торжественным случаям. Театр считался как раз таким. А еще костюм: черный или темно-серый, и «никаких полосочек, клеточек и узоров». Я считал, что внешний вид Льва очень подходит к его имени. Не хватало только трости, бороды и профессии писателя.

Впрочем, и его истинная профессия как нельзя более серьезна. Лев – врач-реаниматолог.

Тогда я часто слышал, как они переругивались за закрытой дверью (взрослые, не переоценивайте закрытые двери!).

– Ты вообще не стараешься найти с ним общий язык, – говорил Слава раздраженным шепотом.

– Ну извини, я простой человек, до искусства не дорос, – так же раздраженно шептал в ответ Лев.

– При чем здесь искусство? Поговори с ним о том, в чем сам разбираешься.

– О чем? Обсудить с ним сердечно-легочную реанимацию?

– Да что угодно, только прекрати это молчание.

Сердечно-легочную реанимацию Лев со мной не обсудил ни в тот день, ни на следующий. Я и не хотел с ним ничего обсуждать, но Слава переживал – это было видно даже мне.

Я спросил его, когда Лев был на работе и мы обедали только вдвоем:

– Почему ты хочешь, чтобы я дружил с твоим другом?

Слава растерялся. Ответ прозвучал не очень уверенно:

– Мы живем втроем, в одной квартире, было бы неплохо, чтобы мы все общались.

– Это что, навсегда?

Я был очень разочарован. Признаться, я надеялся, что ситуация временная, ведь раньше никакого Льва в квартире не было.

– Да, это навсегда.

– Почему? У него что, нет своего дома?

– Здесь его дом.

– Здесь твой…

– Здесь его дом, – жестко перебил меня Слава.

Я не ожидал от него такого стального тона и почему-то захотел заплакать. Даже глаза намокли, но Славу это не впечатлило. Он продолжил гнуть свое:

– Здесь наш дом. Мой, твой, его. Наш.

Я не знал, что сказать. Боялся, что, если что-то отвечу, этот стальной тон вернется.

Загоняя слезы поглубже, я все-таки проговорил:

– Раньше здесь жил только ты…

– Нет, он и раньше жил со мной.

– Неправда, – с обидой выговорил я. – Когда я тут бывал, его не было. Никогда не было.

Слава перестал есть, отложил вилку. Помолчал какое-то время, потом сказал ровно, спокойнее, чем раньше:

– Я не хотел добавлять тебе стресса, ясно? Ты и так был вырван из привычной жизни, к тому же переживал из-за мамы.

– Я не переживал.

– Переживал, Мики, даже если тебе кажется, что это не так.

На самом деле я не знал, переживал или нет. Мне было тяжело давать определения своим чувствам. И просто из нежелания оставлять за ним последнее слово я повторил:

– Я не переживал…

Слава тяжело вздохнул. До конца обеда мы ели молча.

Нельзя сказать, что Лев мне категорически не нравился. Сейчас я определил бы это как чувство стесненности и неуюта из-за необходимости жить рядом с чужим человеком. Думаю, оно знакомо всем, кому приходилось делить одну жилплощадь с посторонними людьми или дальними родственниками.

К тому же у нас не было совершенно никаких точек соприкосновения. Разве что мы оба любили читать книги. Но я читал «Чиполлино», а он – Булгакова.

Именно Лев придумал то, что я ненавидел больше всего, – режим. Я должен был просыпаться, есть и спать в одно и то же время. Особенно мне не нравилось ложиться в десять вечера, но Слава говорил: «Это еще по-божески». Когда мы жили с ним вдвоем, то смотрели «Симпсонов» и «Южный Парк» до рассвета и никаких режимов не существовало. Но с тех пор, как мы зажили вот так, все поменялось и стало серьезнее. Больше не было никаких мультиков с матом, бессонных ночей и «Несквика» на ужин.

Я подумывал, что еще не поздно изменить свое решение и переехать к бабушке. Только вряд ли она ест «Несквик» и смотрит «Симпсонов», так что смысла в этом было немного.

Пару раз Лев читал мне книги на ночь и делал это абсолютно бездарно. Засыпал я исключительно от скуки, причем не только я, но и Слава – в соседней комнате. Наутро он говорил Льву:

– Не понимаю, как можно читать «Буратино» так, чтобы он звучал будто учебник по квантовой физике…

Лев раздражался:

– Я тебе сразу сказал, что у меня не получится.

Интуитивно я тогда почувствовал, что «не получится» касалось не только чтения сказок на ночь.

Со Славой все было проще: он рассказывал мне про художников, музыкантов и писателей, учил рисовать, ставил пластинки, и все это мне нравилось.

В один из таких дней, когда мы лежали на полу возле патефона, я даже спросил у него, как у всех этих людей получается делать такие шедевры.

– Они талантливы, – объяснял Слава.

– А у меня есть талант?

– Я думаю, что у всех есть талант.

– А какой у меня?

– Пока не знаю. – Слава щелкнул меня по носу. – Но не переживай: талант всегда себя проявит.

– А у тебя есть талант? – не унимался я.

– Да. Я рисую.

– А у Льва есть талант? – Я самодовольно улыбнулся, уверенный, что подловил Славу. Если Лев бесконечно далек от искусства, какой там может быть талант?

Но Слава сразу ответил, не заметив моей иронии:

– Есть. Он хороший человек.

– Это не талант.

– Почему ты так думаешь?

– Это не искусство.

– Еще какое искусство, – серьезно ответил Слава.

Я не принял тот разговор всерьез. «Быть хорошим человеком – это искусство» – звучит как фраза, выдранная из пафосного фильма и не имеющая ничего общего с этим сухим, строгим и замкнутым человеком.

Мысленно я называл Льва занудой – до тех пор, пока мне не довелось узнать, что он супергерой.

Благодаря тому что Слава работал в основном из дома, я не посещал никаких государственных учреждений для содержания детей дошкольного возраста. Лишь изредка, когда меня совсем некуда было деть, я проводил время в частном детском садике, куда можно было закинуть ребенка на пару часов.

Поэтому преимущественно социализировался я на детских площадках. Надо сказать прямо, происходило это со скрипом, потому что другие ребята меня пугали. Как сейчас помню: увидев больше трех детей в одном месте, я прятался за Славину ногу, а слишком настойчивые предложения присоединиться к игре или хотя бы подойти поближе могли довести меня до слез.