А еще Лене не понравился мой подарок. Я два часа выбирал для нее книгу и остановился на «Королевстве кривых зеркал», но, увидев ее, она заявила:

– Ненавижу читать.

Странно: Лев сразу сказал мне, чтобы я не дарил книгу, потому что книги ей не нужны. Как так получилось, что он понял Лену лучше, чем я?

Мы с ней даже заспорили на эту тему. Она сказала:

– Зачем книги, если есть телик?

– Но это тоже телик, – ответил я. – Только в голове.

Лена надо мной засмеялась:

– Если у тебя телик в голове, то это глюки!

Что такое глюки? Почему другие дети всегда знают больше слов, чем я?

Я это понял, еще когда Антона начали дразнить за колготки. Илья называл его «гомиком» и «голубым». Но к зиме мне стало ясно, что не про все, о чем узнаешь в школе, надо спрашивать у родителей. Например, что такое «мудак» и «гондон» (рифма к имени Антон) – лучше не надо, потому что они опять спросят: «Это ты в школе услышал?» – и странно переглянутся. Короче, в школе иногда говорят плохие слова, которые взрослых очень расстраивают.

Я почувствовал, что «гомик» и «голубой» тоже плохие слова, поэтому обратился к главному специалисту по мату – Лене. Она стала специалистом, потому что у нее был старший брат. Двоюродный. Он учился в шестом классе и знал много заковыристых словечек, о которых то и дело ей рассказывал.

В общем, я спросил об этом Лену на дне рождения, когда она раскладывала трубочки по стаканам.

– Что значит «гомик»? – поинтересовался я.

– Это значит «пидор», – ответила Лена.

Легче не стало.

– А это что значит?

– Ну, типа представь: тебе нравятся другие мальчики…

– И что?

– И все, – как-то обреченно сказала она. – Значит, ты гомик.

Видимо, это тоже часть злой реальности.

– А при чем тут Антон? – не понял я.

– Он же колготки носит!

– И что?

– Так гомики делают. Они вообще как девочки. Понятно?

Меня это разозлило. Я хотел ответить ей, что знаю об этом побольше ее, потому что мои папы любят друг друга, но они не носят колготок, и у нее глупые, неправильные представления о таких, как они. Однако стало бы только хуже, поэтому я промолчал.

Позже, за столом, когда мы ели торт, речь снова зашла об Антоне. Лена рассказала маме, что на днях его окунули головой в унитаз.

– Он вышел с мокрыми волосами, красным лицом и все равно продолжал улыбаться!

– Бедный мальчик, – похихикала Ленина мама. – Такими темпами он каким-нибудь маньяком вырастет.

И еще раз похихикала. Другие дети подхватили этот смех. Я не понял: что тут смешного?

Тогда я впервые смутно почувствовал, что на самом деле взрослые – не гарант защиты. Что они не всесильные, не мудрые, не всемогущие. И если они не посчитают нужным, они не защитят тебя, маленького, ни от чего.

Хуже было только понимание того, что иногда взрослые и есть источник угрозы.

На следующий день после Лениного дня рождения я пришел в школу и увидел, что у Антона вместо лица какой-то раздутый переспелый помидор с синяками и кровоподтеками. Вживую я такого раньше никогда не видел, только в кино у актеров, но родители говорили, что это просто грим и все не по-настоящему. Но теперь-то по-настоящему?

Все косились на Антона с какой-то опаской. Пошутить над ним больше никто не решался, даже Илья молчал.

Инна Константиновна, зайдя в класс, сразу увидела лицо Антона.

– Что случилось? – спросила она.

Антон улыбнулся своей привычной наивной улыбкой, в ту минуту особенно жутковатой, и сказал:

– Представляете, Инна Константиновна, я вчера шел, поскользнулся и упал лицом на лед. Я такой неуклюжий…

Да, он всегда так говорил. Такими длинными, полными предложениями, которые неестественно звучали бы даже из уст взрослого. Иногда он использовал в речи причастные обороты и очень редкие выражения. А бывало, его сочинения хвалили наравне с моими, и я ощущал между нами негласную конкуренцию.

Услышав его слова, Илья гоготнул с последней парты:

– Ха-ха, дебил кривоногий!

Казалось, какой-то барьер, запрещавший смеяться над Антоном, рухнул. Все мы чувствовали, что случилось что-то ненормальное, нехорошее, противоестественное, но когда мы услышали официальную причину, это ощущение прошло. Насмешки и обзывательства снова обрели законность.

После уроков меня обычно забирал Слава, если только мы с Леной не шли к ней домой (она жила прямо напротив школы). В тот день он ждал меня на выходе из класса.

– Что с лицом у Антона? – сразу спросил он.

– Упал на лед.

Тревога за Антона уже покинула меня. У него в самом деле очень большие зимние ботинки – непонятно, как он в собственных ногах не путается. Удивительно, что он первый раз так упал!

Но дома, складывая форму в шкаф, я услышал разговор родителей. Они говорили об Антоне.

– Невозможно так упасть на лед, – говорил Слава. – Ни на что невозможно так упасть. Это надо специально лежать и биться лицом, чтобы такое получилось.

– И какие у тебя варианты? – нехотя спрашивал Лев.

Видимо, ему не нравился этот разговор.

– На родительские собрания у него тоже ходит отец, – рассказывал Слава. – Мы с ним там вдвоем из отцов, поэтому он всегда подсаживается ко мне. Я тебе отвечаю: он психопат. Даже там он ведет себя как психопат.

– Ты это к тому, что он избивает Антона?

– Естественно.

– Ну и какие у тебя варианты? – снова спросил Лев.

Повисла тишина. Только тогда я поймал себя на том, что замер перед шкафом с одеждой в руках и так ее и не убрал.

– Не знаю, – наконец сказал Слава. – Но это же ненормально. Если мы знаем, что ребенка дома избивают, мы что – будем сидеть сложа руки?

– А это не мы должны делать, а его классная руководительница. Ты с ней говорил?

– Она поверила в историю про лед, – хмыкнул Слава. – Я был о ней лучшего мнения.

– Может, это не так уж и неправильно, – ответил Лев.

– В смысле?

– Ну а если она вмешается, скажет кому-нибудь и дело дойдет до органов опеки – что будет дальше? Мы же не знаем, есть ли у мальчика кто-то кроме отца, а она знает. Ну заберут его, отдадут в детдом. Думаешь, в детдоме не бьют?

После недолгого молчания Слава произнес фразу, которую я запомнил на всю жизнь:

– Я устал от этого проклятого русского выбора: между насилием и насилием. Здесь даже дети только и могут, что выбирать себе палачей.

Так этот разговор и закончился, и мои родители тоже ничего не сделали. Оказалось, в тревожной, обступавшей меня реальности есть вещи, с которыми никто не может справиться.

А я думал, что взрослые могут все.

После Лениного дня рождения впереди было еще четыре праздника, которые предстояло пережить.

Первый – День святого Валентина. Раньше этого дня в моей жизни не было, он существовал только для родителей – они всегда проводили его вдвоем: с открытками в форме сердечек, цветами и поцелуями. Оказалось, в первом классе такой день тоже есть. Но без цветов и поцелуев.

Учительница за неделю до праздника поставила коробку в нашем классе: сказала, что туда можно бросать валентинки друг для друга, а четырнадцатого февраля она ее откроет и всем их раздаст. Это накалило обстановку: целую неделю все напряженными взглядами следили за коробкой как за главной угрозой для своей самооценки.

Я тоже переживал. А вдруг мне никто ничего не пришлет? Тогда я окажусь самым ненужным. Как я буду жить дальше, если буду знать, что никому не нужен?

Четырнадцатого февраля началось настоящее соревнование – все принялись считать валентинки и хвастаться степенью своей популярности. На мое счастье, в классе оказалось несколько добрых девочек, которые отправили валентинки вообще всем, даже Антону. Еще валентинки мне подарили Лена и почему-то рыжий Дима с первой парты. Я решил, что Димину валентинку мне надо скрыть от посторонних глаз, чтобы никто о нем ничего такого не подумал. А потом оказалось, что многие мальчики дарят валентинки мальчикам. Видимо, в первом классе за такое еще не бьют.