Они углубились в тарелки, болтая о погоде и сетуя на то, что на градуснике 57 фаренгейту, а ощущается, как сорок.

— Но туристов всё равно много, — кивнул на окно Грег, — купальщики сменились любителями подышать остывшим океаническим бризом. А сейчас через день шторм. Сама знаешь, как он восстанавливает здоровье.

— Я тоже люблю подышать бурей, — согласилась она, — когда океан взбил воздух, поднял озон с глубины на поверхность… Потом так сладко спится.

— И нервам твоим успокоение. Только одеться надо получше, — оглядел он её кофту, — укутайся и погуляй сегодня.

Тут в дверь завалилась шумная толпа приезжих, пожелавших увидеть знаменитую таверну изнутри, и кто-то из них закричал фразу, которую здесь слышали регулярно:

— Йо-хо-хо, налейте рому!

Грег встал, распрощался с Пинар, и побежал обслуживать посетителей.

Женщина же, задумчиво глядя в мокрое окно, спокойно доела мясо. Положила у тарелки монеты и, натянув подсохшую кофту, вышла на улицу.

Она быстро поднималась по кривой улочке вверх. Иногда оборачивалась, глядя туда, где в узком просвете между домов виднелись лодки. Взбесившийся океан с силой сталкивал их друг с другом. И жалобный скрип их мачт порой заглушал шторм. Только сейчас, от плача лодок, Пинар почувствовала дрожь в руках и холод в теле. Поэтому практически побежала к небольшому заросшему садику за плотным забором на самом верху холма. Наконец, преодолевая порывы, которые здесь были сильнее, она открыла проржавевшую калитку и зашла в сад. Женщина двинулась к аккуратному домику из серого камня.

Зайдя внутрь, не снимая туфель, она пошла в гостиную, плюхнулась в кресло напротив камина, где в последнее время засиживалась, и замерла.

Дом был обычным снаружи, но несколько странным внутри. Хоть комнаты в нём были оформлены на классический английский манер, сами формы стен были примечательными: с необычными сводами, выпуклостями и неожиданными нишами, которые старые хозяева, по-видимому, стараясь хоть как-то сделать помещения квадратными, заделали, заколотили и выровняли. Где-то эти ниши превратились в кладовочки, где-то обросли полочками, где-то спрятались за весёлыми шторочками.

Впрочем, ко всему этому Пинар давно привыкла. В детстве ей даже нравились все эти потайные дверцы и укромные уголки — у неё, как у мышки, в доме были свои тайные норки и хранилища её нехитрых маленьких тайн.

Сейчас Пинар рассматривала камин. Портал его дымохода проходил через центр дома и заканчивался на крыше большой трубой украшенной необычным флюгером. На нём чудесная птица с лицом девушки, показывала поднятым крылом направление ветра.

Этот камин стоило бы описать. Для такой небольшой гостиной он был явно великоват и почти полностью занимал одну из стен. С человеческий рост, длиною не меньше, чем два ярда. Каминную полку поддерживали две толстые колонны с барельефами удивительных птиц и цветов.

В детстве мама научила Пинар играть в игру. Онимочили толстый лист бумаги и прикладывали к барельефу. Если аккуратно разгладить бумагу, подождать, пока высохнет и провести углём, то отпечатывался красивый объёмный рисунок.

Мама. Как хорошо они жили с мамой вдвоём.

Когда Пинар вспоминала мать, то в голове всегда начинал звучать её сочный смех. Хотя тогда, в последние месяцы перед больницей, мама всё чаще грустила и сидела в этом же кресле. Или стояла у камина, трогая медные буквы, вделанные в фарфоровую плитку на каминной полке.

Пинар подошла и коснулась той самой плитки. Три буквы чётко выступали над поверхностью. Они обозначали слово «Холь». Пепел.

Женщина закрыла глаза. На ощупь буквы были гладкими и холодными. Интересно, что было на отбитой плитке перед ними? Пинар потрогала то место, где раньше, давно, до её рождения что-то было написано ещё. Как будтосилилась почувствовать и прочесть сквозь время исчезнувшие буквы. Но не получилось. Пинар поймала себя на мысли, что её снова со страшной силой тянет войти в камин. Больше, чем раньше. В страхе она отпрянула. Женщина очнулась, встряхнула головой, огляделась. Увидела мокрые пятна от ботинок на полу, и, вздохнув, пошла в коридор снимать обувь и переодеваться.

Через час Пинар принесла из кухни в гостиную поднос с ужином, посмотрела за окно, где разыгрался настоящий шестибальный шторм, задёрнула шторы, включила радио и, устроившись с ногами на кресле, начала пиршество. По радио вещали новости, потом начали передавать песни. Женщина согрелась, заслушалась и задремала. И в сумраке комнаты под грохот урагана и отблеск зарниц сквозь щели штор, перед Пинар, опять встала мать. Такой, какой она выглядела в ту самую злополучную ночь.

…Маленькая Пинар хотела развеселить грустную маму и корчила рожицы, в ванной комнате, чистя зубным порошком зубы. Мама рассеянно улыбалась, но поторапливала дочь. Потом быстро уложила её в кровать и поспешила закрыть дверь, пожелав спокойного сна. Обычно на ночь мама рассказывала сказку, поэтому Пинар никак не могла заснуть. Она поговорила с Максом — плюшевым зайцем, потом побеседовала с высокомерной Мисс Беатрис — куклой в кружевах и шляпке. Но девочке всё равно не засыпалось. И потом снизу слышались какие-то странные звуки. Пинар решилась спуститься в гостиную и посмотреть, всё ли в порядке. Мисс Беатрис жеманно поджала губы и отвернулась, зато Макс — настоящий друг, вызвался идти с ней. Они обнялись и открыли дверь в коридор.

Тихо шла Пинар по коридору, неслышно спустилась по лестнице, и вдруг яркий отсвет заполыхал в окнах и на гардинах. Девочка подбежала к арке в гостиную и увидела, как стоя в камине, горит мама. Девочка в ужасе бросилась на улицу.

Она бежала, спотыкаясь об камни, выронила где-то Макса, мчалась, не останавливаясь, до соседского дома. И отчаянно затарабанила в их дверь маленьким кулачками. Соседи в шоке слушали сбивчивый рассказ босой девочки, стоящей перед ними в ночной сорочке. Срочно завели её к себе, вызвали полицию.

Мать девочки нашли лежащей в камине, но ожогов на ней было немного. То ли она сама сбила пламя, то ли одежда была влажной, но, как ни странно, женщина мало пострадала. Её поместили в больницу, потом перевели в клинику для умалишенных, потому что говорила женщина странные вещи.

Пинар отправили в закрытую школу. Пару раз девочка посещала мать. Но та стала от лекарств вялой, только глядела в стену, ласково гладила дочь по золотым локонам и тихо бормотала небылицы. Однажды мать, глядя прямо в глаза Пинар, чётко проговорила: «Ты тоже так сделаешь. Как я. Потому что ты такая же».

А потом, в очередное посещение матери, Пинар отвели за корпус больницы, где была небольшая часовня при старом кладбище. И показали свежую могилу. На ней было фото мамы ещё до болезни. Со снимка глядела весёлая жизнерадостная женщина, полная сил. Она смеялась, поправляя шляпку на голове. Так Пинар увидела маму в последний раз.

Когда девушка выходила из ворот больницы, её догнала медсестра и отдала вещи матери: расческу с поломанным зубчиком, которой женщина часто расчёсывала дочери волосы; зеркальце с ручкой, треснутое посередине; пару бигудей; пачку документов и остановившиеся часики на цепочке. Всё это было завёрнуто в мамин платок, который она в любое время года носила на шее.

Вернувшись в школу, Пинар долго перебирала доставшееся ей от матери богатство, вспоминая светлые дни своего детства. Но дороже всего ей был платок. Она развернула его: от долгой носки он выцвел, во многих местах покрылся дырочками, но было в нём кое-что важное — он пах мамой. Пинар долго водила по его дырочкам пальцем, всё время утыкаясь в одну — самую большую, словно выжженную, с краешку. Она напоминала девушке звёздочку. Больше Пинар с платком не расставалась. Она с ним спала, ходила на уроки или прогулки. Платок всегда был с ней.

Когда девушке исполнилось восемнадцать, она вернулась в свой дом. Пинар почти ничего не поменяла в обстановке, только сделала генеральную уборку. Мамин платок она поместила в рамку под стекло и повесила в коридоре. Когда Пинар возвращалась откуда-нибудь, или уходила, девушка всегда смотрела на платок, и ей казалось, что сама мама благословляет её в путь или тепло встречает на пороге.