— А футболистов куда? — Тренер тоже углубился в календарь игр.

— Пусть в высшей лиге плетут интриги и пусть канадским зовут хоккей! За нами слово — до встречи снова! А футболисты — до лучших дней, — Ответил я за весь футбол в стихотворной форме.

— Смешно, — улыбнувшись, пробурчал Ефимыч. — Когда ты с командой выйдешь на паркет?

— Когда? — Я посмотрел уже в обычный календарь за 1960 год на стене. — Первое и второе число вычёркиваем. Пятое, шестое — тоже. И восьмое, девятое — опять мимо. Получается, приеду как раз к игре с «Жальгирисом» из Каунаса. То есть с Берлином, Таллином и Братиславой сыграете без меня.

— Да, дела, — пробормотал Колпаков, — Вроде ты и есть, и как бы тебя и нет.

— В плей-офф такого не будет, гарантирую, — я похлопал тренера по плечу. — Но с сегодняшнего дня ухожу на самоподготовку.

Василий Ефимович грустно и тяжело вздохнул.

После душа и душной раздевалки, на улице, около микроавтобуса меня кроме Корнея поджидал ещё один товарищ, правда, из другого спортивного общества, а именно из «Трудовых резервов». Выглядела парочка этих спортсменов комично, как Тарапунька и Штепсель. Высоченный «Тарапунька» — баскетболист Юра Корнеев и маленький «Штепсель» — боксёр Боря Никоноров.

— У меня час до репетиции, поэтому все разговоры по дороге, когда Юра сойдёт, — сказал я, выразительно посмотрев на Никонора.

— Мне с антисоветчиками говорить не о чем, — бросил Корнеев, залезая в немецкий «Opel Blitz».

Однако потерпеть даже двадцать минут несчастный влюблённый в дочку американского миллионера боксёр не смог.

— Вы же первого едете в Берлин! — Выпалил он, когда я только тронулся с места.

— Юра — в Берлин, я — в Вильнюс, — уточнил я плохо проверенную Никоноровым информацию.

— Корнеюшка, выручай, — заискивающе посмотрел на баскетболиста боксёр легковес. — Я тебе значит письмо дам, а ты там, в Берлине марку на него приклеишь и отправишь в Америку Дорис.

— И для этого мне, конечно, придётся из восточной части переехать в западный город? — Улыбнулся Юра, а когда Боря утвердительно кивнул, Корнеев свою здоровенную дулю сунул ему прямо в нос. — Во-о-о! Я итак после твоих Римских каникул, чуть не поседел. У меня квартира новая, мне нужно жену с ребёнком поднимать, а ты меня опять с панталыки сбиваешь? Иди на х… Никонор! Тормози, я здесь сойду! — Недовольно прорычал «динамовец» мне.

— Мы же ещё не доехали? — Пробурчал я.

— Пешком пройдусь, — хмыкнул Корнеев, и когда я затормозил, он гордо вышел из немецкого микроавтобуса.

— Боря, ну ты чего? — Махнул я рукой, разворачивая машину в сторону Измайловского района. — Действуем по ранее намеченному плану. С седьмого по девятое ноября гастроли в Таллине, там, через контрабандистов переправим письмо в Финляндию.

— Я тогда тоже в Таллин приеду, — упрямо заявил несчастный Ромео. — А что в письме напишем?

— Сначала напишешь всякие нежности, со словарём конечно, — я свернул на Садовое кольцо. — А затем самое главное. Пусть Дорис найдет надёжного жителя Западного Берлина, который вовремя либо позвонит, либо пошлёт телеграмму.

— О чём? — Подпрыгнул на месте Никоноров.

— О том, когда «Синие гитары» приедут на гастроли в Восточный Берлин, — я встал на перекрёстке. — Мы там наверняка будем не меньше трёх дней. Чтобы максимальное число немцев приобщить к современной Советской музыке. А дальше пока Берлинскую стену не возвели, дня на три уединитесь. Глядишь, ты английский язык подучишь, или Дорис русский.

— А что Берлин хотят перекрыть? — Боксёр очень сильно удивился.

— Я постараюсь этого не допустить, — улыбнулся я.

— Да ну тебя, шуточки твои несмешные — надоели, — обиделся Боря.

Все последние дни, как я привёз в Москву из Одессы Валеру Ободзинского, мы репетировали, как заведённые. Даже перед сном дома играли на акустических гитарах, доводя новые композиции до совершенства. И этих новых песен я написал для концертной программы, посвящённой Великому Октябрю, целых шесть штук. Одну взял целиком из будущего без изменения, одну адаптировал под новую музыку. А вот слова к другим четырём песенным произведениям написал уже с нуля на известные музыкальные иностранные хиты из того своего будущего. Вообще ночами, от переживаний своих неудач на личном фронте, мне реально «срывало крышу» и спать я нормально не мог. Зато хорошо шли тексты песен.

С этими хитами «вытанцовывалось» совершенно новое лицо у наших «Синих гитар», более энергичное и драйвовое. И чтобы звук соответствовал содержанию, пришлось обратиться за помощью к Виталику и его отцу, которые группе на первых порах делали всю электронику. Сейчас требовалась хотя бы одна гитарная примочка — Fuzz. Кстати, такой эффект, перегруженного усилителя, получился случайно ещё в начале пятидесятых, когда один американский гитарист уронил свой «усилок» с машины и в нём расшатались лампы.

Так же семейство, повёрнутое в хорошем смысле слова на электронике, я загрузил ещё одной более простой работой. Для двадцати автомобильных фар нужно было сделать хотя бы пять разных режимов их включения и выключения, как в ёлочной гирлянде. А переключать эти режимы я хотел через разные педали ногой, прямо во время концерта. В общем, своими хотелками я взорвал мозг электронщикам, как следует.

Даже фронтовику Прохору работа перепала — сделать вертикальные стойки для автомобильных фар, объединённых в единую сеть.

— Слушай, может тебе снова с кем-нибудь познакомится? — Взмолился Вадька Бураков под конец субботней репетиции, проведя по струнам ритм-гитары.

— Или давай мы у Светы Светличной, все вместе попросим прощение? — Заныл Санька Земакович. — У них как раз здесь идёт спектакль про раков твоих. Совсем нас заездил.

— Есть еще, какие предложения? — Я грозно глянул на Валеру Ободзинского и Космоса Первомаевича.

— Есть! — Прошепелявил Кос. — Предлагаю отрепетировать «Белую стрекозу» для нашей революционной программы!

— Ты новые концертные джипсы отстирал от томатного сока? — Рыкнул я. — А с пальцем, который ты как-то умудрился прищемить в дверях ДК к врачу сходил? А рёбра не болят, после того как ты брякнулся у нас на лестнице? Я вот думаю, может тебя в Москве оставить от греха? Утонешь там где-нибудь в Финском заливе, что я потом маме твоей скажу? Уплыл в Швецию на ПМЖ?

— Ладно, — пошёл на попятную наш, притягивающий все неприятности, клавишник, шмыгнув носом. — «Белую стрекозу» оставим для будущего.

— Мне всё нравится, — пробубнил скромняга Ободзинский, который у нас в группе кроме вокала отвечал и за игру на бас-гитаре.

— Ещё раз прогоним первую, стартовую, вещь! — Я нажал педаль самопальной примочки «Fuzz» и пробежал медиатором по струнам своей «соляги».

— Берегись, Прибалтика, мы идём! — Крикнул Космос, ударив по клавишам.

Евгения Зарайкина к своим неполным двадцати пяти годам, уже считала себя человеком самостоятельным и состоявшимся. И надо было признать, что карьера девушки действительно развивалась семимильными шагами. Буквально два года назад, после окончания технического ВУЗа, она пришла в НИИЖБ, институт бетона и железобетона, простым инженером-лаборантом, где её сразу выдвинули на комсомольскую работу. Ведь как было указано в личном деле, ещё в школе и институте она была комсомольским активистом.

А уже через год, из-за каких-то перестановок в управленческих эшелонах НИИ, в которые она не вникала, Евгении предложили занять пост секретаря комитета ВЛКСМ этого научного заведения. И конечно, на активную комсомолку обратил внимание местный очень зоркий райком ВЛКСМ, где ей предложили должность инженера «махнуть не глядя» на профессию «освобожденного» комсомольского работника. Устав от ненавистного железа и бетона Зарайкина с удовольствием согласилась.

Её тут же послали на повышение комсомольской квалификации в ВПШ, то есть в Высшую партийную школу, в которой Евгения почти две недели познавала секреты Марксистко-Ленинской риторики. А по вечерам комсомольцы-активисты из других районов Москвы и Московской области, знакомились друг с другом под вино, магнитофон и гитару. Поэтому Зарайкина после ВПШ осознала для себя две вещи: первая — учение Маркса всесильно, потому что верно, и вторая — все мужики — козлы!