Я сказал, что все в порядке.

Через пару минут он вдруг спросил: «Вы случайно не знаете, в этом году сколько дней в феврале будет»?

Я сначала не понял, что значит «в этом году», но тут же вспомнил.

«Двадцать девять», – говорю я.

Он вздохнул и снова замолчал.

Когда мы подъехали, он вдруг повернулся ко мне и говорит:

– Знаете, знакомо мне Ваше лицо.

«Не думаю, что мы встречались», – буркнул я.

– Нет, – ответил он, – я не это имею ввиду. Мне знакомо ТАКОЕ лицо. Такое лицо приходит только тогда, когда случается большое горе. У меня жена в прошлом году умерла. Всего сорок семь лет было. Обнаружили рак, и она растаяла и исчезла спустя пару месяцев.

Я молча слушал его. Он продолжал:

– Так вот. Я долго в зеркало не смотрелся и вот как-то однажды искал чью-то визитку в машине и лицом к лицу столкнулся в маленьком зеркальце с самим собой. Вот увидел я это лицо, и так страшно мне стало. Мороз по спине пробежал, до того оно было жутким и безжизненным, словно кусок обветренного сала. И вот тогда я представил, что бы сказала моя жена, если бы увидела меня с таким лицом. А она бы ахнула, заплакала. И вот тогда я пообещал себе, что ради нее сниму эту уродливую маску, выброшу ее и никогда больше не надену. Потому что все, что внутри, не должно сказываться на лице. Иначе эта боль никогда не пройдет. Эта жуткая гримаса выжжет всю душу изнутри. Нужно заставлять себя улыбаться. Иначе все.

Я молчал. Мы так молча просидели еще пару минут. Я что есть мочи потер лицо руками, куснул себя за губу и тряхнул головой. Мы улыбнулись друг другу в зеркало заднего вида. Я потянулся было за деньгами, но он очень уверенно отрицательно мотнул головой, прикрыл глаза и кивнул с полуулыбкой. Я благодарно кивнул ему в ответ. Все молча. Все правильно. Вот так и надо, Оксана. Учись.

Я вышел из машины, еще раз кивнул таксисту и захлопнул дверь.

Посмотрев немного ему вслед, я поймал себя на мысли, что до сих пор немного улыбаюсь.

Вот тебе и случайный психотерапевт на стареньком Вольво, с проседью и парой золотых зубов.

Наконец до меня дошло, что неплохо было бы понять, где я нахожусь. Очень тихо. Машин почти не было. Я был возле какого-то многоэтажного бизнес-центра. Вверх по улице виднелась горящая вывеска и отдаленно слышалась музыка. Я решил пройтись и посмотреть. Спустя две минуты я уже был возле входа в наше провинциальное подобие ирландского паба. А что? Почему бы и не зайти. Я никуда не спешил. Я уехал в никуда. Впереди была целая ничтожная пустая жизнь. Так почему бы не шлифануть ее парой пинт крепкого сладкого эля.

В дверях я столкнулся с компанией молодых ребят. Они ржали, как кони и шутливо дрались. Две девушки и три парня. Веселые, беззаботные хипстеры в до смешного похожих шапках. Мне стало грустно. Будто бы поверх всей этой кошмарной мглы, кипевшей внутри меня, появилась тонкая корочка голубого, сверхъестественно холодного льда. Эта грусть закупорила ледяной пробкой, трясущийся внутри меня ящик Пандоры, в обличии бутылки с черной, ядовитой водой. Я отошел в сторону, чтобы все вышли, выдохнул и вошел внутрь.

Здесь пахло древесиной и жареной картошкой. Очень приятно и по-домашнему. Народу почти не было. Всего два столика. За одним – два толстых мужика примерно моего возраста. За другим – две молодые девушки лет девятнадцати и симпатичный юный гей с кольцом в носу. Очень гармоничная троица приятной наружности, словно сошедшая со страниц одного из молодежных журналов, которые мне по работе периодически приходится пролистывать. Один из барменов залипал в телефон, второй через стойку хихикал с официанткой, явно ему не безразличной. Очень занятное местечко со своей особой атмосферой.

Чуть глубже, в конце зала, была маленькая освещенная сцена. Бородатый пианист в черном котелке склонился над потертым, но будто живым роялем и с чувством касался потрепанных клавиш. Слева от него стоял контрабасист. Тоже в шляпе, но, скорее, как у Робина Гуда. Он играл с закрытыми глазами и улыбался. Мне показалось, что он стопроцентно накурен. Мне нравился этот чувак. Вайбовый. Всем своим видом он источал ровный, теплый свет.

Но самое важное было между ними. На маленькой табуретке, раскинув ноги в стороны, сидела девочка. Между ногами у нее стоял высокий деревянный барабан. Наверное, какой-то африканский. Я в этом плохо разбирался. Короткие платиновые волосы закручивались в блестящие, непослушные пружинки. Слегка проглядывались темные корни, но это не выглядело неопрятно. Как и у того женственного юноши, в носу у нее блестело колечко, но в левом крыле. Стройная, но не тощая. Она была одета в широкий красный мешковатый свитер со снеговиком. Он слегка спадал и обнажал правое плечо. На шее у нее была татуировка. Очень маленькая, еле заметная. Какая-то надпись. Штанов на ней не было. Какие-то плотные черные колготы с белыми снежинками и высокие вязаные красные носки, выглядывающие из валенкоподобных, черных сапожек.

Глаза ее были закрыты, как и у коллег. Она еле слышно отбивала ломаный, завораживающий ритм.

Я заставил себя оторваться, чтобы найти себе место. Сел я прямо напротив сцены. Та самая официантка, которую пытался склеить хихикающий бармен, подошла ко мне и с вежливой улыбкой предложила меню. Я улыбнулся ей в ответ. Меню смотреть я не стал. В таких местах оно почти везде одинаковое. Я заказал большой стакан кирша, картофель по-деревенски и какие-то рыбные палочки. Есть я, вообще-то, не хотел. Я вообще ничего не хотел, но монолог таксиста про скорбную маску чудовища, действительно на меня подействовал. В продолжение его мысли, я решил добавить к принципу «улыбайся» еще и «жри», «пей» и «разговаривай». Думаю, он бы оценил.

Официантку звали Катя. У нее был кубанский говор и забавное рыжее каре. Мне нравилась Катя.

Она принесла мне мое пиво. Я глотнул и холодная, горько-сладкая жижа проскользнула в желудок, заставив немного встрепенуться. Ком опять стучался в двери. Я замер, голова опустела. И тут я услышал голос. Пела она.

Я не могу толком объяснить, что это была за песня. Какой-то не то блюз, не то соул, с периодическими джазовыми мелизмами[7]. Только через минуту я понял, что пела она на русском. Все это время казалось, что поет она на каком-то выдуманном волшебном языке, созданном специально, чтобы открывать другие измерения и заглядывать за завесу, чуть высунув нос из окошка в мироздании.

Ресницы ее дрожали. Губы иногда едва касались микрофона, торчащего из низко поставленной стойки. Казалось, будто она легонько, еле заметно, целует кого-то. Такого голоса я никогда прежде не слышал. Он был похож на мамин кисель. Мамин кисель это не какой-то там вам пресный, противный кисель из пакетика. Это обволакивающий, теплый, сладкий ягодный ручей. Еще голос был похож на секс. На очень такой слоу[8]-секс. Осторожный, чувственный, местами вдруг дерзкий и снова нежный. Таким сексом можно заниматься, только если ты влюблен и слегка под кайфом. На марихуану голос тоже был похож. Ароматный, он проникал в тебя и словно обнимал изнутри.

Я растворился в этом голосе. Таком простом, тихом, но сильном и умном. Я не вникал в текст песен. С русского она плавно переходила на английский, потом возвращалась обратно, словно миксовала две культуры в высоком стеклянном стакане с молоком, двумя сладкими розоватыми сиропами.

Вдруг она резко открыла глаза, перешла в верхний регистр и взяла несколько сильных и мощных нот. Глаза у нее были огромные, какого-то янтарного цвета. Пухлые губы подрагивали на протяжных нотах. Жилы на шее играли. Она была музыкой.

Иногда, когда она вновь открывала глаза, она смотрела словно насквозь. Будто всматриваясь в самую глубину чего-то, что никогда не станет мне доступным.

Та корочка грустного льда внутри меня начала подтаивать и вдруг с треском вылетела, как пробка. У меня перехватило дыхание. Я испугался, что сейчас эта черная вода полезет из бутылки мерзкими слизняками. Но этого не случилось. Я почти визуализировал это все бессознательно в своей голове. Голос был мягким розовым дымом. Он приблизился к горлышку бутылки и осторожно проник в нее. И, среди всего этого вонючего гудрона, начали появляться розовые пушистые бутоны, матовые, полупрозрачные. Эта эссенция вливалась в меня и облизывала раны, настраивая их на то, чтобы вскоре начать затягиваться. Я резко подскочил с места, забежал в кабинку туалета и только через пару минут пришел в сознание и обнаружил себя плачущим, уткнувшись лбом в деревянную дверцу.