Она горько усмехнулась.

– Ты знаешь, его ведь больше нет, – каким-то чужим голосом сказала она, – и меня нет.

Я стиснул ее руку. Дышать становилось все сложнее.

– Он любил тебя даже больше, чем меня и Игоря. Ты для него ближе всех.

Ксюша замолчала. Я стиснул ее руку сильнее и опустился на колени перед кушеткой.

– Ты открыл его подарок?

Я опустил глаза.

– Эх ты… Обязательно открой. Он так старался тебе угодить. Утром мне сегодня все уши прожужжал: а Вадик посмотрел подарок?

Ксюша снова замолчала.

У меня загудело в голове. К телу я не прислушивался. Сейчас у меня его не было.

– Уходи, пожалуйста, прошу тебя, – тихо и очень ласково сказала Ксюша, – не хочу, чтобы ты все это видел. С тебя хватит.

Я попытался было возразить, но она как-то неожиданно высвободила слабую ручку из моих тисков и нажала на кнопку вызова медсестры. Потом вернула руку обратно.

– Смерть – дерьмо, – с каким-то странным удовлетворением выдала она, – причем настоящее дерьмо, не собачье, а твое собственное. Умирая, мы снова становимся детьми. Есть в этом какая-то особая поэзия.

– Ты не умрешь, – сказал я и еще сильнее сжал ее руку.

– А ты оторвешь мне руку, – сказала она, улыбаясь.

– Я умру. Все умрут. Иначе бы мир превратился в китайский рынок.

Она закрыла глаза. Я увидел, как из-под коротких темных ресниц потекли два тонких, прозрачных ручейка. Она улыбалась.

– Мне пора к нему.

Я протестовал, я убеждал. А она сопротивлялась в своем непоколебимом холодном смирении.

– Прощай, мудачек. Береги себя. Я знаю, что ты будешь счастлив. Без вариантов – вдруг очень бодро сказала она. Я не хотел уходить. И ни в коем случае не хотел прощаться.

Пришел врач. Я поцеловал сестру в холодную щеку и пообещал прийти утром.

– Подарок, – прошептала она. Белая дверь захлопнулась у меня под носом.

Арефьев так и сидел в коридоре в неизменной позе.

Я подошел к нему. Он резко встал и неожиданно очень крепко обнял меня. Я похлопал его по спине два раза. Он так и не посмотрел на меня. Вышла мама, взяла Игоря за руку и повела его к Ксюше в палату.

Я вышел на улицу без куртки. Мороз свирепствовал, но мне было наплевать.

Я с трудом нашел свою машину на маленькой пустой парковке. В салоне было промозгло и темно. Я включил печку и пошарил в бардачке. Неизменная пачка сигарет лежала на том же месте, где была оставлена, словно дожидаясь своего звездного часа. В ней не хватало двух сигарет. Со времен расставания с одной из моих неудачных женщин. Точнее, неудачным для всех них был я.

Я выкурил две сигареты, стряхивая пепел себе на ботинки.

Неожиданно я вдруг интуитивно начал шарить на заднем сидении машины. На ощупь, в темноте. Да. Он был здесь. Я так боялся, что потерял подарок Егора, не найдя его в том бумажном пакете. Я знал, что при встрече он обязательно спросит меня. И что бы я тогда ответил? Я не мог обидеть самого важного для меня человека. «Откроешь его, когда я уйду».

Маленькая коробочка цвета темного шоколада открывалась не как обычно, а сбоку. Я потянул за выглядывающую наружу тесемку. Навстречу мне выбился на удивление яркий свет от маленьких фонарей. А внутри были мы.

Он вылепил из застывающего пластилина центральный парк и озеро. А рядом стояли мы. Егор в своей красной шапчонке с помпоном. Одной рукой в варежке фигурка указывала на озеро, другая рука, будто призывая посмотреть, тянула меня за рукав. Я был без шапки. Я чуть согнул колени и смотрел в сторону указывающей руки красного шапчонка. Мы были вместе. Мы были счастливы.

Ксюша умерла в три двадцать два. Я умер десять часов назад. Я потерял смысл жизни на заднем сидении голубого кроссовера.

Когда теряешь близкого человека, ты теряешь часть себя. И с каждой такой потерей в нас остается все меньше человеческого. Будто бы внутри нас растет огромный красивый цветок с сотнями лепестков. И с уходом любимых, эти лепестки вянут и опадают в пустоту. В конце концов, остается лишь блеклая, сухая и твердая середина. Ничего не остается.

Я проснулся в машине. Пьяный. Со страшным кашлем. Уже четвертый раз на этой неделе. Похороны были позавчера. Я не был на похоронах. Никто меня в этом не упрекнул. Я просто не мог. Вообще, я считаю, что прощаться с ушедшими нужно где-то внутри себя, а не на переполненном кладбищенском участке. Что вообще за слово такое: кладбище? Отвратительно. Огромная свалка старых книг или еще чего. Вот что я назвал бы кладбищем. А эта мертвая серая земля, утыканная дорогими и не очень траурными камнями, это просто какая-то нелепая шутка. Там можно снимать кино, приносить в жертву кошек, но уж точно не прощаться с любимыми.

Да. Я не приехал на похороны. Чужие, специально обученные люди, должны это делать. Мы не должны видеть наших любимых мертвыми. Ничто не должно спутать и скомкать наши воспоминания. Мы должны помнить их только живыми, теплыми, настоящими. Мы не должны видеть кукол. Этот нелепый и болезненный спектакль способен сломать нас навсегда. Да, я не приехал. Я не мог.

Я хотел бы просто исчезнуть. Вместе со всеми своими кишками, костюмами, родинками и щетиной. И чтобы никто обо мне не помнил.

Кладбище нужно, чтобы приходить. Ты видишь камень. Может фото или крест. Ты не видишь того, что смерть сделала с твоим родным человеком. Ты видишь только верхушку этого айсберга. Это все похоже на походы в церковь. Ты приходишь туда. Ты не видишь там Бога. Но вроде как он там есть. И ты приходишь к нему в гости. Вот и на кладбище ты ходишь в гости. И, вроде как, должно становится легче. Я не хожу в гости к Богу. И к людям не хожу.

Я вышел из машины. Голова кружилась, ноги окаменели. Время было около десяти утра. Во дворе было пусто. Не успел я дойти до подъезда, как меня настиг рвотный позыв. Я как-то экономно и слабенько блеванул на снег. Кроме виски в желудке не было ничего. Живот скрутило. Когда я поднял лицо, которое я неуклюже протирал снегом, из подъезда как раз выходила соседка тетя Лена с маленьким внуком. Я замер. Внук очень серьезно посмотрел на меня и констатировал: по-моему, этому дяде плохо.

– Ну как ты? – осторожно спросила тетя Лена, – Держишься?

Я молчал. Она, легонько хлопнула меня по плечу, очень по-матерински.

– Иди домой.

Я кивнул, не поднимая глаз.

«По-моему, этому дяде плохо», – повторил я.

Я пошел домой. Когда-то ведь я должен был пойти домой.

Едва успев заползти в квартиру и разуться, я, собрав все резервные силы, добежал до кровати и, не раздеваясь, залез под одеяло и уснул. Без сновидений.

На следующий день приехала мама. Она держалась молодцом, в отличие от меня. Да у нее и выбора не было. На ней остались два маленьких внука, убитый горем зять и непутевый сын, ушедший в себя и саморазрушение. Тут либо быть молодцом, либо не быть вовсе.

Застала она меня в полном моем упадке. Вонял я так, что черные юмористы обязательно торжественно отметили бы, что я умер за компанию. Я да. А разве нет?

Я проснулся от того, что мама трогает мой лоб тыльной стороной ладони.

Температуры, на удивление, не было. Без слов, кивком и эмоциональным подъемом бровей, я был отправлен в душ. Зеркало в ванной я успешно миновал и сразу же встал под горячую, плотную струю воды. Встал и замер, словно статуя. Струи били по голове, плечам и лицу. Мне не было больно. Я ничего не чувствовал.

Минут через десять рука как-то машинально потянулась к гелю для душа. Гигиена торжествовала где-то внутри этого сгорбленного, еле живого человека. Разлагаешься изнутри, Вадим, так хотя бы снаружи не воняй, решил я. Мамы не любят неопрятных детей. Дети должны быть чистыми. Нельзя расстраивать маму.

Я мыслил странными, механическими командами. Как робот, какими-то четкими, повторяющимися комбинациями цифр.

Спустя минут, наверное, сорок, я выключил воду. На выходе из душа меня встретило запотевшее зеркало. Поверхность уже начинали разрезать длинные острые капли. Плакучее зеркало.