Как-то на автомате я начал протирать зеркало маленьким зеленым полотенцем. Закончив протирать его, я поднял и опустил глаза. И снова поднял. Я вгляделся в блестящую зеркальную гладь. Человечек всматривался в меня. Кто этот человечек с пустыми ввалившимися глазами и потрескавшимися губами? Я увидел призрака. Теперь это был я. Моя серая, безжизненная середина. Облетевшие, сухие лепестки вокруг уже начинали превращаться в прах. Мне стало жалко этого человечка. Я решил больше никогда на него не смотреть.

Мама на кухне варила кофе. Я небрежно вытерся и накинул первую попавшуюся футболку и серые спортивные штаны.

На столе стояла тарелка овсяной каши и стакан апельсинового сока. Каша дымилась. В середине нее было маленькое озеро растаявшего сливочного масла. Мама с вызовом на меня посмотрела. Я слабо улыбнулся и сел за стол. Откуда не возьмись появился слабый аппетит, и я быстро расправился с кашей и соком. Безвкусное месиво камнем упало в пустой желудок. Все было таким пресным, что неожиданно тот страшный сухой ком как тогда, в больнице, начал вновь подступать к горлу. Губы задрожали. Мама не заметила, она стояла спиной ко мне. Пронесло. Я, что есть силы, ущипнул себя за ляжку под столом. Ком начал отступать. Губы успокоились.

– Надо Волю покормить, – сказала мама, – а мне надо к Игорю ехать. Заскочишь ко мне?

Я кивнул. Воля – это мой пес. Вольтер. Я отдал его маме, потому что у Оксаны, единственной женщины, которая какое-то время жила со мной в моей квартире, была аллергия на шерсть. Лучше бы я отдал ей Оксану.

Я на автомате залез в теплую мягкую серую толстовку. Штаны спортивные так и остались на мне. Я натянул теплые носки и замотался красным клетчатым шарфом. В таком виде, со своей уже почти недельной щетиной, я был похож, наверное, на лондонского доброго бомжа, который слегка того.

В лифте мама меня обняла. А я ее. Все это время мы молчали. На снегу возле подъезда уже не было моей блевотины. Я отвез маму к Игорю. Выходить из машины и заходить в квартиру я не стал. Я выехал из двора, проехал пару километров, внезапно для себя остановился у обочины, включил радио на всю катушку и заорал. Я не плакал. Я орал. Орал, будто мне руку оторвало снарядом. Играла какая-то нелепая попса на русском языке. А я все орал. И будто слышал этот ор со стороны. Я орал и бил себя кулаками по коленям. В голове у меня была лишь одна картина.

Когда мама скрылась в подъезде, я по старой привычке поднял глаза на окна Ксюшиной квартиры. На лоджии не было никого. Она была пустая. Он больше не ждет меня там в своей серой пижаме с цветными самолетиками. Улетели самолетики. Все.

Я не знаю, как долго я орал. Не знаю, пялился ли кто-нибудь на небритого мужика, бьющегося в конвульсиях под похабную радиоволну. Когда я внезапно пришел в себя, вроде бы играла уже другая песня. Может, их прошло уже и несколько. Я не говорил ни слова, но чувствовал, что охрип. Я отключил радио. Ожесточенно потер глаза обеими руками, выдохнул и поехал дальше.

У мамы в квартире пахло хлебом и какими-то цветами. Стол на кухне был заставлен контейнерами с едой. Вольтер встретил меня очень спокойно. Он очень серьезный взрослый пес.

Когда я вошел, он сидел на пороге. Я опустился на пол рядом с ним. Он быстро лизнул меня в щеку и смиренно положил голову мне на колени.

Настоящие друзья ведут себя в таких ситуациях именно так. Они не говорят. Они не знают, что говорить, но это абсолютно нормально, потому что им больно вместе с тобой. Они просто молча наливают тебе чай или виски. Молча обнимают тебя, молча кивают, молча держат за руку. Может, очень многие вещи стали бы по-настоящему сокровенными и исцеляющими, если бы делались молча.

Я, вроде бы, любил Оксану. Во время секса Оксана говорила, как сильно любит меня, как я вкусно пахну, какой ужин она сейчас приготовит после того, как мы кончим. Однажды утром я собрал Оксанины вещи и поставил их у порога. Я закрылся за ней. Молча. Заткнись, Оксана. Ну что ты, в самом деле.

Лабрадоры – большие и сильные собаки. Кремовые лабрадоры выглядят величественно и по-королевски. Вот он я, одинокий, глупый король моего ничтожного, навек опустевшего королевства. И мой единственный верный друг с блестящими темными глазами и веселыми ушами. Я положил руки Вольтеру на голову и сам опустил свою ближе к нему. Мы просидели так минут двадцать. Он даже не пошевелился. Он все знал.

Ноги у меня затекли в такой позе. Когда я направился на кухню, по икрам забегали назойливые мурашки. Я достал баночку с кормом для пса. Кольцо на крышке оторвалось и пришлось открывать ее ножом. Нож соскользнул и полоснул меня вдоль указательного пальца левой руки. Не успев дать проступить крови, я присосался к пальцу губами, как голодный вампир. Рот наполнила соленая теплая жижа. Мне стало дурно, но я все проглотил.

Я нашел бинт в верхнем ящике кухонного шкафчика и туго замотал палец.

Корм из банки вывалился в миску с характерным шлепком. Воля не сразу кинулся к еде. Он посмотрел на меня, будто бы ожидая разрешения, многозначительно гавкнул и приступил трапезе. Вольтер осторожно чавкал. Я закурил. За окном пошел снег. Я, неожиданно, снова вспомнил ту дамочку из фруктового отдела. Вот сидит она сейчас где-то в своем кольце и шубе, со своим мужем и жует свои ананасы. А я сижу здесь и под невинное чавканье моего пса, пережевываю самого себя, жесткого и безвкусного, как подметка.

Вечер уже близился. Сумерки медленно, но верно, опускались на обледенелые улицы. Я затушил последнюю сигарету, вытряхнул пепельницу и завязал пакет для мусора прочным узлом. Воля с интересом его понюхал и, с отвращением, отвернулся. «Дурная привычка, друг. Согласен», – тихо сказал я и потрепал пса за левым ухом. Воля фыркнул и лизнул мою руку. Я как-то очень тяжело вздохнул и выпрямился в полный рост. Спина жутко болела, но это было даже хорошо. Тот факт, что какая-то чувствительность у меня сохранилась, вселял надежду, что когда-нибудь я еще смогу ощутить что-то другое. Более глубокое, но менее болезненное.

Я накинул старую папину куртку, висевшую в коридоре. Так странно. Она до сих пор им пахла. Хотя прошло уже столько лет. Может это всего лишь ментальные штучки и игры памяти, но мне стало как-то спокойно. Я надел на Вольтера поводок, натянул шапку на глаза, прихватил пакет с мусором и вышел в подъезд. В лифте Воля вдруг вспомнил, что ему действительно пора в туалет и начал забавно нервно озираться вокруг себя. Я слабо рассмеялся. Точнее, будто хмыкнул, что ли. Но, опять же, этот хмык тоже слегка обнадежил меня.

Мороз ударил в лицо колючим, тяжелым воздухом. Мы, на секунду остановившись у мусорных баков, перешли через дорогу и детскую площадку. Я отцепил поводок, чтобы позволить Воле побегать. Бегать он не хотел. Он быстро, словно механически, сделал свои дела и подошел ко мне. Надо же. Собачья депрессия. Я поднял толстую палку и отряхнул ее от снега. Она была похожа на суслика. Я дал Вольтеру ее понюхать. Его палка не заинтересовала, и когда я ее бросил, он лишь проследил за траекторией ее полета, убедился, что она точно упала, и вновь повернулся ко мне. Проклятый ком вновь прорывался к горлу. Я собрал остатки воли в кулак, пристегнул Волю поводком и пошел к подъезду.

Дома я налил псу чистой воды в миску, окинул взглядом старые фотографии на стене в прихожей, погасил свет и вышел.

Куда угодно, но домой мне точно не хотелось. Я вызвал такси к моему подъезду, сам припарковался на своем месте, заглушил мотор и стал ждать.

Очень странно ждать такси еще не зная, куда ты поедешь. Вообще по телефону я сказал название улицы и номер какого-то дома в центре города. Когда таксист подъехал, я так и решил отправиться по этому адресу.

Ехать было от силы минут пятнадцать. Я решил немного подремать в дороге.

– Вы как там? – внезапно поинтересовался таксист.

Я встрепенулся. Сидел я сзади. Видок у меня был далеко не самый презентабельный. Да и не самый здоровый.