— Ты когда-нибудь был раньше влюблен? — спрашиваю я его.

Он ощетинивается.

— Что? Нет.

— Из того, что ты говорил ранее, я была уверена, что ты любил кого-то до того, как мы встретились…

Он замолкает на некоторое время.

— Я никогда никого не любил, кроме тебя. И никогда не полюблю.

— Ты будешь жить вечно. Я бы не хотела, чтобы ты был одинок…

— Раньше я был одинок. Единственное, что изменилось, — это мои и без того исключительные стандарты. Никто не в силах конкурировать с тобой. Даже близко.

— Я, правда, надеюсь, что ты позволишь им.

Аид гладит линии моего лица, большие пальцы касаются веснушек. На мгновение он замирает, словно по моему лицу пробежал паук, но секундой позже вспышка страха исчезает. Я не могу прочитать выражение его лица; он может быть счастливым или грустным, сожалеющим или виноватым, понятия не имею, что он чувствует.

Я говорю себе, что это не имеет значения, и снова целую его, гоблинская кровь все еще липнет на моих пальцах.

27. Откровения в Темноте

Аид смывает кровь, я слаживаю арсенал, и он исчезает за час или два до ужина.

Обычно я слишком устаю, чтобы готовить после дня напряженных тренировок, но мне нужно что-то, чтобы отвлечься, поэтому я нахожу в себе силы приготовить папино «знаменитое» рагу из фасоли. Я рассеянно помешиваю блюдо, думая о том, что сказал гоблин, о реакции Аида на мой вопрос, о том, как его глаза почти не встречались с моими после.

— Аид не показался тебе сегодня странным? — спрашиваю я Ирму.

— Паренек всегда кажется мне странным, — говорит она, — особенно рядом с тобой, — она корчит гримасу и пьет свой чай со специями.

Вернувшись, Аид не говорит ничего, кроме комплемента моей стряпне, и, даже когда мы сворачиваемся калачиком на диване, он необычно тих. Я боюсь спросить его, что случилось. Может, что бы он ни говорил, ему не понравилось созерцание того, как я убиваю это создание, или, может, он испытывает вину за то, что привел меня в этот мир.

Может, он боится брать меня с собой на поле боя и ищет способы это отсрочить.

Может, он больше не хочет быть со мной.

Но в ту ночь, когда он обнимает меня, это похоже на отчаяние умирающего, будто завтра день расставания, будто без прикосновения друг другу мы растворимся в клубах дыма. Его поцелуи плавят меня, и я забываю обо всех своих тревогах, лаская каждый дюйм его кожи.

— Ты… ты чувствуешь себя готовым? — неуверенно спрашиваю я. — Потому что я — да.

Он целует мои пальцы.

— Да, — говорит он, — но… мне нужен еще один день.

— Что может изменить один день?

Он целует меня, напористей.

Я отстраняюсь.

— Аид! Что происходит?

— Я не могу тебе рассказать. Мне просто нужно, чтобы ты подождала еще один день. Скоро ты все поймешь.

— Ты же не планируешь устроить что-то нелепо романтичное в моей первый раз, да? Потому что мне это не нужно. Мне не нужно ничего, кроме тебя.

— Увидишь, — говорит он и притягивает меня в свои объятия. Он улыбается, но за улыбкой что-то кроется.

Ты можешь лгать одним взглядом.

«Я не могу тебе рассказать.» Не «Не расскажу». Он не может. Что ему мешает?

Я проваливаюсь в беспокойный сон.

Кто-то колотит в парадную дверь. Громко, отчаянно. Я шевелюсь, рука Аид обнимает меня.

— Все хорошо, — говорит он, целуя меня в щеку, — но не засыпай снова.

Его слова сильнее меня пробуждают, и я протираю глаза, пока он выбирается из постели, цепляя на себя чары.

— Я иду! — кричит он.

Дверь за ним захлопывается, но я подползаю к ней, прижимаясь ухом к щели. Главная дверь распахивается. Я узнаю этот голос. Эметрия.

— Что значит эта записка? — шипит она.

— Говори тише, — спокойно отвечает Аид. — Уверен, ты не хочешь, чтобы она тебя услышала.

Идеально подобранные слова. Ему все равно, если я подслушаю. Он поощряет это. Но не может сказать: «Она спит», потому что знает, что это ложь.

Что он хочет, чтобы я узнала?

— Она становится одной из нас? — визжит Эметрия, ее голос стал ниже. — Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду, что она все больше становится фэйри. Она быстрее. Сильнее. Может накладывать чары. А иногда, клянусь, ее глаза даже становятся фиолетовыми. Интересно, откуда они у нее?

Эметрия замолкает, и я слышу звук их шагов по коридору. Я жду, пока они отойдут на приличное расстояние, а затем выхожу и на цыпочках спускаюсь в тронный зал.

Фиолетовыми? Вот что он видел? Что это значит — и для чего из-за этого вызывать Эметрию?

— Это невозможно, — произносит Эметрия, заикаясь, даже не пытаясь больше молчать. — Она смертная. Она была смертной… — она замолкает, глядя вверх на него. — Что ты с ней сделал?

Аид улыбается.

— Ничего такого, о чем бы она меня не умоляла.

Эметрия бросается через всю комнату и бьет его по лицу. Это жесткое, хлесткое действие, не похожее ни на что из того, что я видела от нее раньше. И он подтолкнул ее к этому. Он знал, что это ее разозлит.

— В какую игру ты с ней играешь? Ты вообще пытался спасти ее в Самайн? Все это время — ты знал, кто она! Ты привел ее сюда в качестве какой-то извращенной мести? Чтобы наказать меня?

Чтобы наказать ее?

Глаза Аида темнеют.

— В моей жизни были моменты, когда я хотел причинить тебе боль, — но я бы никогда не использовал для этого Персефону. Никогда.

Эметрия замирает, и на мгновение ее голос совсем пропадает. Когда она говорит, я едва ее слышу.

— Ты любишь ее.

Он застывает в паузе, превращаясь во что-то твердое и величественное, как скульптура.

— Думаю, я полюбил ее с того момента, как ты нас познакомила.