– Позже петельки поставь, авось попадутся ещё.

– Ага.

Дэйкири вздохнула, а бабушка вновь принялась за вышивку.

– Вот у меня сегодня горе-то случилось. Зуб в сухарике застрял, да так там и остался. Совсем старая уже стала… Теперь ещё и без зубов шамкать буду, – с обидой в голосе побормотала Томань. – Рассыпаюсь, мир грёз всё сильнее отпускать не хочет…

Дэйкири с силой отскребала кору для растопки, а в душу её с каждой фразой впивались когтистые пальцы тоски.

– Не думай так, бабушка, поживешь ещё. – Девочке захотелось обнять её, но она сдержалась и продолжила работу.

– Да кому я нужна, старая, из ума выжившая, только разваливаюсь. Одним богам ведомо, в чём дух держится.

Сердце Дэйкири всё больше сжималось от жалости, и на глаза наворачивались непрошеные слёзы. Как же могла она думать уйти из деревни? Бросить бабушку Томань?

– Подруга моя, Наинь, – помнишь её? – уже которую неделю не заходит. Поди, не вернётся из мира грёз более. А ведь здоровая была, да и помоложе меня. Все наши уже спят вечным сном, одна я осталась на Живе.

Бабушка призадумалась и зашамкала губами.

– Дэйкири! Ты чего шмыгаешь? Расстроила я тебя? А ну-ка иди сюда!

Дэйкири бросила из рук щепки и, опустив голову, подсела к бабушке. Та обняла внучку. Так стало тепло и уютно, что сдерживаемые слёзы прорвали плотину и хлынули по щекам девочки. Невозможно было поверить, что наступит тот миг, когда они не смогут вот так обняться, когда не будет ни вышивки, ни маленькой норы, ни сушёных ягод.

– Я не хочу, чтобы ты засыпала навсегда, – прохлюпала Дэйкири.

– И я не хочу, но ты же знаешь – это не в моей власти. Сколько мать-Жива энергии нам ни отмерила, а всё ж придёт срок, и кончится она. – Бабушка гладила внучку по голове.

От пролитых слёз печаль не становилась светлее, тоска так и осталась гнилой щепой торчать в сердце. Узорчатый жилет на груди бабушки промок, а Дэйкири всё думала о том, что сегодня Томань ещё здесь, а завтра или через неделю весь привычный мир может рухнуть и всё…

– Ты молодая ещё, Дэйкири, давай, не горюй почём зря. О себе я и сама поплачу. Расскажи-ка, где твои друзья? Почему Алекс не пришёл? Где дурочка ваша?

Бабушка явно хотела отвлечь внучку, и ей это удалось, потому, как назвать этих двоих друзьями Дэйкири не смогла, даже если б ей по одному отрубали пальцы.

– Они мне не друзья вообще-то! – вскрикнула девочка.

– А кто же? – бабушка заулыбалась. – Хорошие ребята, отчего не дружите?

Дэйкири отпрянула и уставилась на бабушку – не спятила ли та?

– Хорошие? Бабуля! Он раб! И лентяй безмерный при этом, мнит из себя самого умного, а Лилёк и вовсе с мозгами не дружит!

– И с каких пор ты стала такой зазнайкой? – Томань наморщила нос и вновь взялась за вышивку.

Дэйкири от возмущения вскочила с подушек и так яростно принялась разжигать печь, что поленья заполыхали через мгновенье, занявшись от наструганной коры.

Дверь лаза распахнулась. Дэйкири услышала звуки весёлых голосов и обернулась.

– Эленхета, дорогая! – Мягкий бабушкин голос замурлыкал от умиления. – Неужто ты навестила меня с внуком?

Мать с младенцем, закутанным в тёплый платок, улыбаясь, села рядом с Томань. Следом, на ходу снимая шубу, ввалились смеющаяся Хелла и тётушка Тиана.

– Скорее дайте мне его! Уже выбрали имя? – Бабушка потянулась к ребёнку, и мать бережно положила малыша в её руки.

В норе сразу стало шумно от бабской ниочёмной болтовни. Дэйкири раздражённо сдула чёлку со лба и отвернулась к печке.

– Не назвали ещё, решили подождать воли богов. Третьего дня Эрулайн будет в зените, тогда шаман подскажет предначертанное имя, – голос матери звучал устало и радостно одновременно.

Разговор перемешивался зёрнами в мешке, и Дэйкири, задумавшись, перестала разбирать его смысл. Смех и болтовня будто отрезвили её: «Опять нюни распустила! Настоящий охотник бабушке в жилетку не хнычет».

Она мысленно выругалась, досадуя на себя: «Слабачка! Неженка! Если не уйду, так навсегда и останусь девчонкой! Почему же боги не укажут мне дорогу?»

– Я сделал всё, что мог, Лилёк, прости. Они тебя не отпустят.

Её безразличное лицо не поменялось. Лилёк молчала и обводила пальцем узоры на столе. Чего ради я за неё беспокоюсь? У неё в голове пусто, она ничего не поймёт. Это как если бы в жертву принесли животное. Не всех же овец мне теперь спасать.

Соплежуйка подняла голову и улыбнулась. Тёмно-серые глаза казались осмысленными. Я похлопал её по голове. Волосы Лилёк никто не мыл и не расчёсывал, потому они вихрились спутанной мочалкой. Она улеглась щекой на стол и, уставившись в одну точку, начала пускать пузыри носом.

Я тем временем чистил корешки неведомых растений для супа. Они попадались то мелкие, то гнилые, и возиться с ними приходилось неоправданно много.

Я размышлял. С другой стороны, может, стоит попробовать ещё раз? Вдруг получится уговорить проклятую дикарку? В конце концов, что я теряю? Приведу умные аргументы какие-нибудь. Какое племени дело, выкупят Лилёк или сделают жертвой? Она, так или иначе, покинет деревню и не будет им мешаться.

От принятого решения мне стало легче, и за работой я обдумал предстоящий разговор.

Перед ужином представился шанс – меня опять посадили перебирать зерно, в то время как все сёстры вертелись на кухне. Старшая грела воду, чтобы сполоснуть посуду, младшая и Дэйкири распутывали клубок пряжи.

Лицо у Дэйкири, как обычно, не располагало к разговору. Казалось, что её раздражает всё без исключения. Ужасная девица…

– А когда праздник весны? – осторожно спросил я.

Дэйкири обернулась. Дёрнула за узел так, что нити разорвались.

– Заклинание птиц будет уже через несколько дней, если погода не испортится.

Несколько дней! В душе что-то разбилось, и, видимо, это отразилось на моём лице, потому как коварная улыбка искривила рот Дэйкири.

– А жертва на плодородие нам понадобится ближе к лету, когда начнём пахать землю. – Дикарка низко рассмеялась, скаля по-звериному острые зубы.

Вот зараза. Издевается!

– До этого ещё долго. Мы же с твоими кузенами раньше уйдём? – Я нарисовал на лице улыбку.

Мелкая сестра заинтересовалась нашим разговором и вертела головой то в мою сторону, то в сторону Дэйкири.

– Надеюсь. Чем раньше брат Эра нас от тебя избавит, тем лучше.

– Вот видишь – если и Лилёк отправится с нами, вам не придётся с ней возиться до лета!

– Это звучит прекрасно, но нет. Прекрати держаться за эту дуру. Что за глупости, зачем она тебе?

Конечно, мне не нужна Лилёк. Обуза, да.

– Но она ведь живая.

Все мои замечательные аргументы рассыпались, как зёрна по щелям в полу.

– Она ущербна.

От этого слова меня перекосило. Да мы тут все не без изъяна. Что же теперь, больных ещё в люльке убивать? Мои голоса в голове на родине тоже считались неустранимым дефектом, но мы же смогли их заглушить, чтобы я мог жить нормально.

– Стать жертвой – великая честь и самое полезное, что она сможет сделать в жизни, – сказала Дэйкири и отвернулась. – Не хочу слышать больше об этом. Я уже предлагала – либо ты, либо она, – бросила девчонка через плечо и заговорила с сестрой на своей тарабарщине.

Тупые дикарские традиции. «Великая честь»! Что же ты сама не станешь жертвой? Я так тряс сито, что доски прогнулись и едва не поломались под пальцами.

Святой Господь, я сдаюсь. Сколько можно биться в стену дикарского дебилизма? Пора смириться – Лилёк не спасти, а если я буду настаивать, то, чего доброго, эти варвары передумают и не повезут меня никуда, а прирежут вместе с Соплежуйкой.

После ужина, впервые за моё пребывание в дикой деревне, хозяева затопили норную баню. Я уже не надеялся, что племя детей Живы моется зимой. Баня оказалась маленькой, от силы двоим развернуться, и принадлежала нескольким семьям, поэтому образовалась очередь. Я мылся едва ли не последний, зато один.