– Я польщен неимоверно столь высоким статусом моего дела, раз ему посвящают свое время наши законодатели.

– Именно. Обсуждение длилось целый час. В итоге примерно треть депутатов высказалась за замену Вашего приговора пожизненным заключением. Вы понимаете, к чему это может привести?

– Не совсем. С чего бы проявлять в отношении меня гуманизм?

– Видите ли, – Пергон встал и прошелся по камере, смачно покуривая принесенный им же Мальборо, – через семь месяцев выборы в парламент. Сейчас в силу непопулярности социальной политики последних пары лет действующей партии власти большую силу набрал Левый фронт, и они грозятся на грядущих выборах забрать половину мест в нижней палате.

– И? – я по-прежнему не понимал, к чему он.

– Как известно из материалов Вашего дела, подробностей которого не знает, наверное, только последний бомж с кладбища Пер-Лашез, Вашими жертвами всегда становились представители буржуазии. Всякого рода финансовые воротилы, банкиры, крупные мафиози и прочие, которые, в глазах масс, не кто иные как враги трудового класса. И после невероятной газетной шумихи последних месяцев у Вас нашлись почитатели среди Левого фронта, чей председатель мадам Стефани Легранд во время последнего своего спича в парламенте заявила, что приговор в отношении Вас является в высшей степени несправедливым и требует тщательного дополнительного расследования.

– Если Вы шутите, то зря! – я был крайне взволнован сказанным и тоже заходил по камере.

Некоторое время мы молча курили, скидывая пепел прямо на пол. Далее я взял фляжку с коньяком и сделал внушительный глоток прямо из горлышка.

Подошел к адвокату, вперив в него взгляд. Я уже порядком был нетрезв и чествовал что внутри меня снова просыпается адский чертик.

– А почему бы нам не перейти на «ты»? – спросил я вкрадчивым своим голосом, тем самым, от которого женщины как правило, сходили с ума от страсти.

– Окей, – он явно малость ошалел, но надо дать должное его адвокатской выдержке, быстро взял себя в руки.

– Филип! Ты мне симпатичен. Как человек и специалист, естественно, а не как мужчина, хех.

– Взаимно, мсье… хм, Начо. Ты мне тоже. Я считаю, что преступления, которые тебе приписывают, они, мягко говоря, не так уж ужасны.

– Да ты что? Серьезно? То есть то, что я натворил в Пиренеях, это, по-твоему не так ужасно?

Он слегка сморщился, но тут же заставил себя улыбнуться.

– Я думаю, всему можно найти объяснение.

– Да ты красавчик! – я похлопал его по плечу и отошел, дабы больше не смущать бедолагу. – Все будет шикарно, ты здорово меня взбодрил. Не забывай, если ты сумеешь отмазать меня от петли, то твой гонорар будет увеличен в пять раз.

Мы посидели еще полчаса, беседуя о пустяках, после чего он откланялся. Явно было, что мой адвокат слегка обескуражен моим столь резко изменившимся поведением, но я лишь посмеялся после его ухода, ведь я как никак чудовище!

Надо спать, коньяк здорово ударил мне в голову. К вечеру засяду за продолжение своего автобиографического опуса.

Враги и друзья.

Из школы меня все-таки не выперли. Благодаря отцу. Он долго ходил и договаривался с директором, долго и яростно о чем-то они спорили, а я в течение этих дней отлеживался на своей мансарде, на уроки не ходил, а лишь смотрел в потолок и играл в пинг-понг.

Наконец отец вернулся как-то вечером, уставший и здорово выпивший, чего с ним давненько не случалось. Молча сел за стол на кухне и позвал меня.

Я сел напротив, предчувствуя грозу.

Отец долго молча смотрел на меня, сверля взглядом, потом вздохнул и вытащил из-за пазухи плоскую флягу. Поставил на столешницу два деревянных стаканчика. Смотря на меня, налил в оба.

– Пей! – его тон не подразумевал возражений.

Я не спеша поднес емкость ко рту, гадливо сморщился, воняло как из преисподней. Жуткая гадость этот треклятый самогон. Мой умоляющий взгляд не произвел никакого действия на моего сурового родителя. Взглядом он приказал мне выпить.

Выдохнув, я зажмурился и выпил в два глотка огненную жидкость. Моментально прослезился и закашлялся. Из глаз побежали слезы.

Отец молча наполнил до краев второй стаканчик. Кивнул мне: пей, мол.

Сопротивляться было бесполезно. Я выпил и с удивлением понял, что вторая порция пролетела мне в желудок гораздо комфортнее. Вдобавок резко зашумевшая голова и поплывшая картинка перед глазами создали мнимое, но чертовки приятное ощущение комфорта.

Слезы, однако ж, продолжали течь. Не знаю, насколько крепко было это пойло, но жгло оно нестерпимо, в животе у меня словно заработала жаркая кузница.

– Плачешь? Слезы текут? Тяжело тебе и противно? – грозно начал отец.

Я кивнул, вытирая слезы кулаком.

– А думаешь, мне было не противно унижаться перед этим вашим Грюни? Умоляя его не выгонять тебе, сорванца эдакого, пока не получишь аттестат зрелости! Мне было противнее и хуже в десятки раз!

– Прости! Ты же знаешь, что моей вины там нет вовсе.

– Ну неужто ты до сих пор не понял? Что в жизни не мы решаем, кто виноват, а кто прав. Все уже предопределено до нас и за нас. Люди во власти решают всё, они могут втоптать тебя в грязь, а могут вознести до небес. Какого черта только делали революцию, если всё осталось по-прежнему?

Я забыл упомянуть, отец мой в эпоху своей ранней юности был активным членом движения «Красный май» 1968 года, когда десять миллионов человек вышли на самую массовую в историю страны забастовку, дабы выразить протест против голлизма и общей политики государства в отношении молодежи и рабочего люда. С тех самых пор он всегда ждал чего-то более волнительного и интересного в жизни, но вышло как вышло. Он сидел передо мной, пьяный и грузный, рыбак безо всяких перспектив в жизни и мне стало его смертельно жаль. Ведь он дико переживал что я, его единственный отпрыск, пойду по его стопам. Ведь тогда уже был телевизор, мы часто смотрели передачи и фильмы как живут люди в других странах, как многого можно достичь при нужном градусе желания.

Но он проиграл в этой гонке. Он понимал это и сил у него уже не оставалось.

Он тяжко взглянул на меня, но уже безо всякой злобы и раздражения. Налил себе еще один стакан и медленно выпил, после чего встал и пошатываясь, ушел в спальню. Я услышал, как грузно его тело повалилось на кровать и через несколько минут я услышал его могучий храп; как обычно после выпивки он сильно храпел.

Я сидел, обхватив голову руками и не мог справиться с эмоциями. Было гадко и одновременно радостно, что отец все решил за меня. Было его жалко и одновременно меня разбирало презрение к его жизненному пути, в котором он ничего не добился. Самогон внутри меня рвал и метал, я почувствовал, как к горлу подступила тошнота и выскочил на крыльцо, дабы основательно прочистить желудок.

Долго блевал с крыльца. Утерся рукавом, глядя в сырую землю.

Вроде отпустило. Какая же гадость этот самогон.

Я вернулся обратно в кухню и остолбенел.

Прямо на столе, грациозно закинув ногу на ногу, сидела Мария. Одета она была в легкий халатик, волосы были перехвачены на затылке резинкой, открывая взору сережки в ушах. Ноги были одеты (о боги) в черные чулки в крупную сетку, снизу завершали это великолепие туфли на шпильке.

Сказать, что я был сражен наповал, значит промолчать!

К слову, Мария к описываемому времени весьма похорошела. На работе ее повысили в должности до администратора отеля, теперь более не приходилось убирать за клиентами грязные простыни, и она могла позволить себе носить макияж и каблуки. Ей уже не приходилось вставать ни свет, ни заря, она регулярно высыпалась, и казалось, стала цвести еще сильнее, превратившись в зрелую и дико сексуальную женщину. Неизвестно, замечал ли отец происходящие с ней метаморфозы, все-таки он продолжал стареть, она же, наоборот, с каждым годом распускалась словно запоздалый цветок, источая вокруг дивные ароматы греха.