Антона не было на учебе. Не было и части класса. Перед вторым уроком вошел директор школы, седовласый ветеран Второй мировой войны, параллельно ведший у нас историю и географию, человек, которого мы все дико уважали.

Он произнес речь, из которой было ясно: прошедшей ночью на пустынном пляже произошел инцидент с участием нескольких молодых людей, которые подрались самым непристойным образом, причем один из них сейчас лежит в больнице с переломом ноги.

Было яснее ясного о ком шла речь. Директор зло посмотрел на меня и вышел, учитель продолжил урок, но я естественно уже не мог даже думать об учебе. Кое-как дождавшись окончания учебного дня, я пошел на задний двор школы, где мы все собирались на переменах. Там собралось с десяток парней, бывших минувшей ночью на пляже. Увидев меня, тотчас все разговоры прекратились. Ощущая тягостное молчание вокруг себя, я подошел вплотную и спросил, обращаясь ко всем:

– Какие новости есть по-вчерашнему?

Все молчали. Кто-то смолил сигарету, кто-то демонстративно отвернулся.

– Антон в больничке. Колено ты ему сломал, – ответили из толпы.

– Надеюсь, все видели, что он сам начал эту заварушку? Я лишь вышел защитить Франца.

– Все видели, как ты ударил Антона по ноге, и он завопил от боли! – выкрикнул один из его прихвостней, ошивающихся тут же. – А что до остального, то пусть фараоны устанавливают истину!

Фараонами у нас называли жандармов. Я откашлялся.

– Может, кто-нибудь хочет мне сказать один на один всё, что думает касаемо этого случая? – я решил намеренно идти на обострение в надежде что эта провокация даст мне хоть какую-то зацепку.

– Лучше иди отсюда, Видаль! – пробурчал один из ребят. – Никто не хочет иметь с тобой дела.

– Вы все придурки и трусы, зассали, небось в свои маменькины штанишки!! – заорал я. – Ну, ударьте меня хоть кто-нибудь! Антон ваш идиот и обычный ссыкун!

Все разошлись, никак не реагируя на мой выпад. Я сел и крепко сжал голову руками. Дело было хреново.

Спустя несколько дней меня вызвали к Жанэ. Я бестрепетно вошел в его кабинет и сел на предложенный стул.

Про комиссара все знали, что он может быть милашкой, а может стать дьяволом во плоти. При нем преступность на острове сошла на нет, никто не грабил туристов, можно было спокойно гулять ночами. Но при всем при этом все знали, то Жанэ имеет свой финансовый интерес с любого входящего и исходящего судна, будь то гражданское или торговое. Будучи бывшим мальчишкой-партизаном во время германской оккупации, этот седеющий страж порядка считал, что все на острове должны жить по тем уставам и законам, по которым жил он сам. Его многолетняя дружба с Жюлем Дюбуа создала тандем, на который руководство нашего департамента смотрело не только как на гарантию безопасности туристов на острове, но также как на гарантию постоянного выполнения планов вылова тунца и устриц. Это я к тому, что эти двое, мэр и комиссар, были тут хозяевами и никто не смел рта раскрыть без их ведома.

Жанэ некоторое время сидел и молча перебирал бумаги на своем столе. Очки на его морщинистом лице сидели на самом носу, придавая ему вид академика, корпящего над своими научными трудами.

Молчание несколько стало утомлять. Я кашлянул.

– Это ведь твой отец артельный староста Адриан Видаль? – начал комиссар безо всякого приветствия.

– Так точно, господин комиссар, – я отвечал максимально учтиво, стараясь не подавать ему повода для придирок.

– Напомни пожалуйста, а не он ли сын Марселя Видаля? Это ведь твой дед, верно?

– Верно, господин комиссар.

– Ясно. Твой дед же сюда приехал с материка? Он примерно моего возраста?

– Чуть старше, господин комиссар. Примерно лет на десять. Пятнадцать.

– Да-да, вот я читаю архивные записи жандармерии тех годов. В конце сороковых, значит. Прибыл из Нанта. Откуда его попросили уехать местные жители. Ты слыхал об этом что-нибудь?

– Никак нет, господин комиссар, – я уже примерно понимал к чему он клонит. Мне это было не в новинку. Наследие дедовского прошлого всегда висело у нас в семье тяжелой гирей.

– То есть ты не знаешь, что твой дед приехал сюда потому что в Нанте после войны его здорово доставали местные по поводу его жизни в оккупации? Он не выдержал и уехал на Бен-Иль, при этом указал в анкете, что приехал по состоянию здоровья. Тут родился твой отец и ты. Ты помнишь деда?

– Он умер до моего рождения, господин комиссар. Отец показывал несколько фото. Не более.

– Так. Ну что ж, это дело прошлое! – голос Жанэ стал мягким, каким-то дружеским. Он наконец поднял на меня глаза из-под очков. – Напиши повинную и вопрос закрыт.

– Эээ, не совсем понимаю вас…

– А что именно тебе непонятно? Я понимаю, что внук за деда не ответчик, конечно же. Но посуди сам. Дед служил нацистам, а его внук побил сына нашего мэра. Как думаешь, какого расследования от нас ждут люди?

– Мне кажется, это никак не связано между собой.

– Ты ошибаешься, молодой человек. Понимаешь, – комиссар снял очки и начал их неспешно протирать тряпочкой, – ты не первый, кого я вызвал на допрос. Те, кто был ранее, все показали одинаково: Начо Видаль напал на Антона Дюбуа, вмешавшись в выяснение отношений между ним и Франциском Канье. Ведь так?

– Господин комиссар, дело было не совсем так! Понимаете, я вступился за друга.

– Мотивы у тебя могли быть самыми благородными, но наше дело, дело полиции, устанавливать факты. А факты таковы, что с десяток свидетелей видели, как ты напал на сына мэра. Сломал ему колено, бедолага теперь в больнице на материке. Лежит в гипсе. Вот что ты скажешь его отцу?

Я опустил голову. Я прекрасно понимал, что всё решено до меня. Совершеннейшая и несусветная глупость с моей стороны была влезть в этот конфликт, но разве я мог допустить чтоб мой враг уничтожал моего друга?

Это было моим вторым ударом за всю мою недолгую жизнь. Если считать эпизод с красотками из журнала. И снова Дюбуа меня переиграл. Как всегда, подло.

Я подписал, что от меня требовал Жанэ. Выйдя морально опустошенным и униженным, я забрел на обратном пути к местному торговцу самогоном. Я ранее пробовал алкоголь два или три раза в жизни и то только легкое пиво. В этот же раз я отведал жуткого бретонского пойла, которым заряжались по утрам для бодрости все рыбаки. Но заряжались они порциями по двадцать-тридцать грамм, я же сдуру выпил сразу треть бутылки. Сначала мне показалось, что в меня пролилась геенна огненная. Потом вдруг стало хорошо и приятно. Я сел на осеннюю сырую землю и начал напевать какие-то мотивы, болтать чушь, в общем вести себя как подобает глупейшему юнцу, впервые отведавшему крепкого мужского алкоголя. Я пытался встать и идти, но постоянно падал, полз на коленках, снова пытался встать, пока наконец не уснул пьяным сном.

Очнулся я уже в темноте и совершенно не мог вспомнить как я сюда попал. Это было крайне поганое ощущение потерянности, когда напрочь отсутствовало восприятие реальности. Первое мое похмелье стало тяжким испытанием для меня. Во рту саднило. Голова гудела словно Атлантика перед штормом. Ощущение, что меня переехал грузовик, не отпускало, все мышцы болели словно после жестокой драки. Я никогда не думал, что алкоголь оказывает столь пагубное влияние на человека, а от того лишь хуже страдал.

Я видел, как отец похмеляется по утрам, когда ему плохо после вчерашних возлияний. Обычно он наливал себе небольшой стаканчик и опрокидывал его одним махом, после чего зажевывал кусочком соленого тунца и шел на работу.

Как я уже говорил ранее, рыбу в силу особенностей своего организма я не любил и вообще всё это морское меню мне порядком надоело, хотя я знал, что на материке в ресторанах люди готовы были платить дикие деньги за то, что мы ели каждый день бесплатно.

Но я все же решил попробовать и отхлебнул часть пойла, оставшегося в бутылке.

То, что я испытал, не описать словами. Из глаз у меня полились слезы, рот наполнился несусветной гадостью, а желудок немедленно исторг из себя всё только что выпитое сейчас и заодно накануне. Я повалился на землю, в жесточайших судорогах выблевывая из себя реки желчи вперемешку с остатками пищи. Меня рвало на протяжении неизвестного количества времени, заставляя изгибаться дугой, в животе словно взрывались мелкие гранаты, поражая своими осколками все внутренности.