– Тебе плохо из-за четыреста тридцать второй, – начал узник. Это было утверждение, не вопрос.

– Нет, все в порядке, – четыреста одиннадцатый не хотел снова поднимать эту тему, он уже высказал все на Излитии.

– Я ее любил, – рубанул четыреста сорок восьмой, – и она меня любила. Никто об этом не знал, мы не рассказывали об этом и не показывали своих чувств при всех. Боялись, что кого-то из нас переведут на другой ярус.

Четыреста одиннадцатый повернулся, с интересом ожидая продолжения.

– Она была беременна. Живот еще не вырос, но ребенок уже был. Я не знаю, как она это поняла. Сказала, что чувствует. Сказать, что я был рад – не сказать ничего. Я ее правда любил и был готов сделать для нее и ребенка все, вообще все.

– Я…

– На Излитии ты сказал, – прервал его четыреста сорок восьмой, – что никак не можешь понять, почему она не успела все съесть. Это была моя порция. Она съела всю свою, я съел только половину, а потом мы поменялись мисками. Она была очень голодна, и я настоял на том, что ей нужно съесть полторы порции. А не остановилась, наверное, потому, что переживала за ребенка. Наверное, думала, что синяки не страшны, главное – есть. Это моя вина, это я виноват в том, что ее убили. И да, ты прав, я побоялся. Я побоялся, что и меня будут бить. Но теперь мне на все плевать. Теперь я сделаю все, чтобы меня избили, я буду сопротивляться до последнего. Пойду завтра на гориллу с чем-нибудь тяжелым, может, даже убью его перед смертью. Я уже все решил, даже если Боги отправят меня в Адорош. Мне теперь все равно. Уже не будет хуже, чем сейчас. Жить мне теперь незачем.

Четыреста сорок восьмой повернулся к четыреста одиннадцатому, смотрел прямо в глаза. Тот внимал каждому его слову, пораженный так внезапно открывшейся правде.

– Не знаю, зачем я тебе это рассказываю, просто… мне так больно. Я ненавижу это место, ненавижу горилл, ненавижу себя. Я просто не знаю, что мне делать. Я не знаю, зачем буду жить дальше.

– Тебе нужно бороться, – сказал четыреста одиннадцатый.

Он прикоснулся двумя пальцами к лбу четыреста сорок восьмого.

Всю следующую ночь четыреста одиннадцатому снились кошмары, из-за которых он несколько раз просыпался. Сон был всегда один, будто в мозгу что-то заело, мешало двигаться дальше, являя раз за разом одинаковые события. Вот он снова оказался в туннеле, который был очень похож на туннели «Подвала». Услышав чьи-то голоса за спиной – которые были почти один в один с голосами горилл четвертого яруса – он побежал. В какую сторону нужно двигаться четыреста одиннадцатый не понимал совсем, а потому каждый раз выбирал случайный поворот, коих было ну слишком уж много. Если бы он знал, что такое «лабиринт», однозначно бы назвал место в сне этим словом. Голоса все время следовали за ним, ему начинало казаться, будто гориллы заранее знали каждый его поворот.

В поле зрения узника появился крохотный лучик, который бегал по стенам всего в паре метров от него. Что-то подсказывало четыреста одиннадцатому, что нужно следовать за этим светлым кружочком. И вот он снова оказался в комнате с небом вместо потолка. Что-то черное с огромным количеством мелких белых точек – так он представлял себе небосвод. Почти все пространство занимали ступени, ведущие к высокому трону, на котором сидел сам Белый. Четыреста одиннадцатый никогда его не видел, потому тот был безликим, но с светлой кожей. Белый сжимал в руке какой-то продолговатый металлический предмет. Он громко засмеялся – звук исходил оттуда, где должен был находиться рот. За спиной узник тоже раздался смех – гориллы настигли его. Он не смог убежать, скрыться. Страх.

Четыреста одиннадцатый проснулся. В ушах все еще звенел противный, зловещий смех. Больше он не спал: лампочки уже начинали разгораться, в «Подвале» наступало утро. Заключенный вылез из спальника, озлобленный на свои кошмары. Через время пришли гориллы, уведя всех узников в рабочие блоки.

Когда четыреста одиннадцатый нагнулся чтобы достать тяжелый контейнер с нижней полки, детали снов уже успели померкнуть, выгореть, оставив после себя лишь недосып, из-за которого ему не хотелось ничего делать. Сегодня ему достался восьмой блок – небольшая часть рабочего отделения, предназначенная для выращивания рассады. Работы всегда было не слишком много, порой случалось, что под вечер дел уже не оставалось и даже гориллы не могли с этим ничего поделать. Потому сюда старались отправлять как можно меньше заключенных – они должны трудиться все часы, которые под это отведены и не минутой меньше! Сейчас же, кроме четыреста одиннадцатого, в помещении было еще два узника и горилла, сидевший на стуле возле двери. Он очень строго следил за рабочими, его глаза постоянно бегали от одного заключенного к другому, ни разу за весь день охранник не позволял себе отвлекаться.

Четыреста одиннадцатый дотащил контейнер до стола, освещенного несколькими лампами. Ему нужно было как можно больше света, так как предстояло детально изучить каждый листик, а ведь их было очень много. Рассада была не так важна, как полноценные растения, но если проглядеть какую-либо болезнь сейчас, то после мог быть заражен целый район с овощами. А ведь это грозило снижением количества собранного урожая, что влечет за собой уменьшение и без того скудной порции в столовой. Заключенные сами обеспечивали себе сытое будущее, так как весь персонала «Подвала» питался продуктами с поверхности. Кроме поваров, которым, похоже, было вообще все равно, чем набить себе живот.

Открылась дверь, в помещение зашел достаточно худой для охранника человек. Он обвел всех взглядом, пытаясь найти кого-то конкретного. Четыреста одиннадцатый остановился, посмотрел на вошедшего. Помимо веса, этого мужчину также отличал рост – он был на полторы головы ниже вскочившего с стула гориллы. В остальном же вошедший выглядел так же: темная кожа, очень короткие волосы, футболка, штаны. Заключенный заморгал, поспешно возвращаясь к работе.

– Что случилось? – в который раз повторил охранник. У него не получалось добиться хоть какого-нибудь ответа, а потому он начинал злиться.

Он уже открыл рот для очередного вопроса, когда услышал:

– Кто из вас четыреста одиннадцатый?

Заключенный мгновенно застыл. «Это из-за вчерашней проповеди. Не нужно было мне ничего говорить. Зачем я это сделал? Теперь меня изобьют – я уверен. Или вообще убьют. Да, меня точно убьют,» – в страхе мешались его мысли.

– Й… я, – трясущимся голосом выдавил четыреста одиннадцатый, он неуверенно поднял испачканную руку.

Краем глаза он заметил, что остальные узники замерли, обратились в слух. Они тоже не понимали, зачем кому-то мог понадобиться их сосед. Но потом их одновременно посетила та же мысль, которая чуть раньше пришла к четыреста одиннадцатому. Больше в их головы не лезло ничего. Заключенные бросили быстрые взгляды. В их глазах смесь сочувствия и страха.

– Вытри руки и иди за мной, – сказал вошедший, с отвращением глядя на ладони четыреста одиннадцатого. – А вы работайте! – узники пришли в движение, более энергичнее, чем того требовалось.

Оттерев руки от грязи, четыреста одиннадцатый вышел в коридор, который соединял все рабочие блоки четвертого яруса.

– Мне полагается тебя заковать, но мне так не хочется лишний раз возиться с наручниками. Потому без глупостей, понял? Пойдешь в шаге впереди меня. Вздумаешь побежать – сломаю ногу.

Заключенному оставалось только кивнуть, он тоже не хотел надевать наручники: очень быстро немели ладони, да и след на запястьях долго не проходил, а порой и вовсе обдиралась кожа. Четыреста одиннадцатый пошел в указанном направлении, старался не спешить, но и не медлить, с его забитой головой это удавалось с трудом, но он успешно справился, не услышав ни единого замечания. Вели его к одной из комнат, что находилась у выхода с яруса. Те самые, в которых он никогда не был. На табличке у двери было что-то написано, прочесть он не мог – не умел. Такойнавык входил в перечень бесполезных, потому читать детей, что были рождены в «Подвале», никто не учил.