– Назови свой номер, – мягко попросила она.

– Тыеста динаций, – язык заплетался. Похоже, у него не получилось выговорить свой номер – понял он, заметив непонимающие взгляды. Он прочистил горло. – Я четыреста одиннадцатый, – теперь его голос звучал все так же неуверенно, но громко. Его понял каждый.

– Что тяготит твою душу, сын мой?

Заключенный молчал. Волнение выбило все его мысли, он никак не мог вспомнить, что хотел рассказать. Молчание начало затягиваться.

– Вчера на моих глазах убили узницу, – выпалил четыреста одиннадцатый. Он не мог отделаться от чувства, будто хотел сказать что-то совсем другое.

– Как это случилось, расскажи мне. Ты можешь не бояться, все будет хорошо, тебе станет лучше, – подбадривала проповедница, поняв чувства, переполняющие четыреста одиннадцатого. Она смотрела на него с сочувствием.

– Ее номер был четыреста тридцать вторым, – его губы нервно дрожали. – Я ее не знал совсем. Ну, мы жили на одном ярусе, занимались одной работой, но не были знакомы. Но то, что с ней сделали вчера… Это случилось в столовой. Нас завели, усадили, все было как обычно. Я не знал, что четыреста тридцать вторая была настолько слаба или голодна… Она ведь знала, что нельзя есть, когда гориллы велят закончить. Все это знают, – четыреста одиннадцатый больше не выдавливал из себя слова, теперь они били фонтаном. – Но она все же не останавливалась, запихивала в рот, даже не жевала. Я не понимаю, почему она не успела все съесть. Если она так сильно хотела есть, съела бы все сразу. Это не понравилось повару. Я думал, он ее ударит и все. Сначала так и было, но четыреста тридцать вторая все равно продолжила есть. Тогда я понял, что сейчас ей будет больно. Повар начал сильно по ней бить.

Узник на мгновение замолчал, доставая мысль с самой глубины разума.

– Но знаете, что самое страшное? Я не мог вступиться за нее, хотя очень сильно этого хотел. Я думал вскочить, наброситься на повара, мне бы кто-нибудь обязательно помог. Мне было очень больно. Будто повар бил не только ее, но и меня. Я вздрагивал после каждого удара, а ведь их было много. Очень много. И я чувствовал каждый. Правда чувствовал, синяков только нет. У меня начала болеть голова, ломить все тело, я будто оказался на ее месте. Но я сидел и ничего с этим не делал. Другие тоже сидели и просто смотрели. Нам всем было страшно, все боялись, что у них не получится, что они не смогут остановить повара, что он и нас за это побьет или тоже убьет. Нас схватил страх. Я стал как камень, боялся, дрожал, плакал, хотя был готов сделать что угодно, только бы помочь четыреста тридцать второй. Ей же было так больно. Почему мы просто сидели?!

Четыреста одиннадцатый сорвался, переходя на крик. Все его тело дрожало, сам он больше не мог сказать и слова, в груди больно сдавило, слова застряли где-то в горле. Заключенный громко заплакал, не в силах больше терпеть те эмоции, которые рвали его изнутри. На Излитии никогда ранее не случалось столь сильного проявления чувств, что подтверждали шокированные лица собравшихся. Не было узника, кто мог ожидать такого исхода, некоторые и вовсе были перепуганы. Если бы не проповедница, четыреста одиннадцатый еще долго стоял бы посреди возвышения, пытаясь найти любой способ унять свою бурю. Старуха нежно обняла заключенного, прижав его голову к своей груди, она тихо просила его успокоиться, говорила, что уже ничего не исправить, что нужно двигаться дальше, что все будет хорошо. Четыреста одиннадцатому оставалось верить ее словам. Постепенно он приходил в себя. Позже, уже сидя в клетке, он никак не мог понять, как все произошло, почему он не смог сдержать себя. Узник снова и снова прокручивал в голове события – большая часть пропала, он мог лишь догадываться – но ответа не обнаружил.

Успокоившись окончательно, четыреста одиннадцатый выпрямился – в спине что-то щелкнуло, разлилось болью, но он того даже не заметил.

– В твоей груди стучит слишком нежное сердце, – говорила проповедница, глядя в мокрые глаза узника. – Твои мысли полны надежд на светлое. Пообещай мне, что в следующий раз ты поможешь нуждающимся, будешь бороться. Пообещай мне, что не будешь бояться.

Четыреста одиннадцатый коротко кивнул, глядя куда-то под ноги.

– Я обещаю.

После акта Излития проповедница всегда касалась двумя пальцами лба заключенных, что изливали из себя все самое плохое – таков был ритуал – но в сей раз все прошло не так, как она того ожидала. Старуха дотронулась до головы четыреста одиннадцатого – по их телам пробежали мурашки, они уставились друг на друга округлившимися глазами. В взгляде узника читалось недоумение, у проповедницы – страх.

– Ты… – так тихо проговорила она, что четыреста одиннадцатый скорее прочел это по губам. – Уже…

– Что? – столь же тихо спросил заключенный.

Он не понимал, что между ними произошло, но прекрасно осознавал: что-то было не так.

– Твоя жизнь скоро сильно изменится, но всегда помни, что ты обещал не бояться.

Возвысив голос так, чтобы это услышали все, проповедница закончила:

– А теперь ступай на свое место, сын мой, – она не дала сказать заключенному и слова.

Четыреста одиннадцатый вернулся к своей подушке. Заключенные, что сидели рядом, то и дело бросали осторожные взгляды, изучающе смотрели, пытаясь отыскать на его лице хоть что-то, но никто не сказал ни слова. Задай кто-нибудь любой, даже самый простой вопрос или высказав любые слова поддержки, он бы все равно ничего не ответил, и они это, похоже, понимали.

Тем временем проповедь продолжилась, четыреста одиннадцатый пытался следить за рассказами других заключенных – тех, кто не побоялся участвовать в Излитии после него – но каждый раз ловил себя на мысли, что почти все прослушал. Он так и не узнал какие проблемы волновали сердца узников, не мог понять, что их страшило, как тяжело им порой приходилось. Он не запомнил ни единого слова. Пустота. Будто его здесь и не было.

Прошло время – четыреста одиннадцатый не знал как много, он того не заметил – Излитие подошло к концу. Желающие еще оставались, их было не слишком много, но они спокойно приняли решение проповедницы, убедив себя, что в следующий раз они обязательно окажутся первыми. Старуха подошла к краю возвышения, поближе к узникам, будто хотела сказать им что-то очень важное, личное, так, чтобы гориллы за воротами не услышали ее. Заключенные подались вперед, боясь пропустить хоть слово.

– Настало время, – объявила проповедница. – Я долго не предрекала об этом событии, так как думала, что времени еще слишком много. Но вчера к мне пришло видение: Боги обратились к мне и рассказал некоторые события будущего, а теперь я посвящу в них вас, – старуха натянула капюшон, лицо скрылось в тени, обеими руками она ухватилась за трость, которую держала перед собой. – «Он придет к тебе, он скоро явит себя», – голос был слишком низок, как будто кто-то другой говорил за проповедницу. – «Ребенок скоро будет зачат. Совсем скоро дети твои будут свободны, им осталось недолго терпеть эти муки, но им придется бороться за свое будущее. Ты должна направить их на правильный путь, иначе все обернется еще большими бедами, и тогда не будет боле никакой надежды, лишь смерть. Им нужен путь, вложи знания в их умы, но действовать они должны сами. Дай же им главное!»

Проповедница замолчала.

– Ребенок будет рожден, дети мои, – вновь ее голос, – тот самый, благодаря которому мы будем свободны. Скоро мы разрушим оковы, в которые заковал нас Белый. Но вы должна бороться. Я не могу сказать вам что нужно делать. Вы сами поймете, когда придет час Спасения.

Старуха развернулась, медленно побрела к своей комнате, еле переставляя ноги.

Уходя, она бросила:

– Проповедь окончена, – слова были выдавлены из последних сил.

Заключенных проводили в клетки. Узники собрались в общей комнате, обсуждая прошедшую проповедь. Была только середина дня, а потому у них осталась просто куча времени. Четыреста одиннадцатый не хотел ни с кем разговаривать, предпочел уединиться в спальне. Долго это не продлилось: в комнату вошел узник, сел рядом с ним на спальник. Он смотрел куда-то в стену напротив. На ярлыке в ухе – четыреста сорок восемь.