Очередная порция еды лепешкой свалилась в миску последнего заключенного, который сдерживал себя, впиваясь взглядом в кашу из овощей. Кожа на его ногах побелела – так сильно он вцепился в них руками. Не было сомнений – останутся красные полукруги от ногтей. Четыреста одиннадцатый бросил молниеносный взгляд на повара, все ждал, когда тот сочтет, что пора есть. Он увидел еле заметное облачко пара, медленно поднимающееся из кастрюли – еда еще оставалась, много еды, больше половины кастрюли. Повар намеренно выдавал скудные порции только чтобы самому съесть как можно больше.

– Жра-а-ать! – крикнул он, ударив черпаком о кастрюлю. Больше он не двигался, следил за заключенными, искал недовольных, ждал, пока те выкажут нежелание есть то, что он так долго готовил.

Металлический звон послужил сигналом – заключенные набросились на еду.

Четыреста одиннадцатый придвинулся к столу, взялся за миску. Ему не нравилось есть так, как ели остальные. Узники брали кашу руками, наспех запихивали ее в рот, когда та так упрямо просачивалась сквозь пальцы, падала на пол. Заключенных это редко волновало, многие – почти все – ели даже с пола – настолько силен был их голод. Четыреста одиннадцатый поднес миску к губам, наклонил ее, ожидая, пока та медленно скатится ему в рот. Оставалось только жевать остатками гнилых, почерневших зубов, что каждый вечер напоминали о себе ноющей болью. На язык попал кусочек мяса, четыреста одиннадцатый сразу узнал его вкус. В голове всплыли мысли, воспоминания когда-то давно услышанного разговора двух старых заключенных, шептавшихся у стены клетки. Желудок мгновенно сжался, намереваясь как можно скорее избавится от всего того, что только что в него попало. Четыреста одиннадцатый остановился, через силу проглотил горячий, разъедающий рот комок еды. Он старался сделать это как можно неприметнее, не выражая никаких эмоций. Ему это удалось – ни повар, ни гориллы того не заметили.

Вскоре его миска опустела, а сам четыреста одиннадцатый отодвинулся от стола, оповещая тем самым горилл и повара. Воспользовавшись выпавшей минутой, он обвел заключенных взглядом. Он и сам не знал, зачем это делает: потому что более делать было попросту нечего или потому что искал любую зацепку в лицах узников, которая подтвердила бы то, что он когда-то услышал. Заключенные ели жадно, руками хватали овощную кашу, наспех забрасывали ее в рот, глотали даже не пережевывая, облизывали пальцы, ладони, миску, стол если на него что-нибудь просыпалось. От этого зрелища четыреста одиннадцатому стало не по себе, появилось отвращение. По телу пробежали мурашки. Если бы он когда-нибудь увидел изголодавшихся животных, непременно нашел бы слишком много сходств.

Заметив краем глаза недовольный, угрожающий взгляд одного из горилл, четыреста одиннадцатый поспешно опустил голову, притупившись, уставился на колени. Глазами бегал от синяка к синяку, порой останавливаясь на свежих ссадинах. Сам того не желая, заключенный прикоснулся к одному из шрамов, ему стало невыносимо грустно. За что? Почувствовав подступающие слезы, четыреста одиннадцатый насильно прервал свои мысли, заставил себя ни о чем больше не думать.

Раздался крик повара. Впервые узник был рад этому голосу: он пришелся так кстати.

– Время вышло! – донеслось до ушей заключенных, мигом бросивших свои миски, даже если отведенных им минут оказалось чертовски мало, недостаточно, чтобы доесть. Не успевшие с сожалением и жадностью глядели на остатки еды, не смея противиться приказу жирного повара, несколько раз стукнувшего по кастрюле.

– Я сказал: «время вышло», мразь глухая! – заорал он несколько мгновений спустя. – Ты что, не слышишь?

Удивившись, четыреста одиннадцатый поднял голову, искал глазами несчастного, которому теперь непременно грозило жестокое наказание. Он увидел ее сразу – девушка старалась как можно скорее напихать овощи за щеки, не обращая внимания на надвигающегося повара, уже заносившего грязный черпак. Заключенный покопался в памяти, пытаясь вспомнить ее номер. Кажется, четыреста тридцать вторая. Когда-то он перебрасывался с ней десятком-другим слов, они даже работали на соседних местах какое-то время. Четыреста одиннадцатому было приятно с ней общаться, пусть и длилось это недолго, потому сейчас он испытывал страх за жизнь четыреста тридцать второй. Мысленно он приготовился к предстоящему зрелищу. Если кто-то ослушался приказа горилл, последние этого не прощали. Ни сразу, ни потом.

Неожиданно для остальных заключенных – не желавших становиться свидетелями избиения – первый удар пришелся не по голове или телу, а по ладони, но характерный хруст все же послышался. Узница, казалось, того не заметила – удалила ушибленную кисть от миски, трясла ею от боли, но второй продолжала запихивать уже кончавшуюся еду в рот. Ее брови сползли к переносице.

– Ты что, охерела?

Тогда это и произошло. Несколько ночей после всем заключенным снилось одно и то же. Этот день. Они навсегда запомнили четыреста тридцать вторую. И этого повара.

Кастрюля, что еще мгновение назад так нежно обнимал повар, свалилась наземь. К счастью, встала она ровно, лишь несколько раз пошатнувшись на месте. Узники некоторое время никак не могли оторвать от нее взгляды, каким-то чудом держа себя в руках, подавляя желание броситься к ней. Следом полетел черпак, но не вниз, на пол, а ровно в голову узнице. Удар пришелся настолько сильным, что заключенную отбросило назад, она упала на спину, тупо глядя вверх, на потолок. Четыреста одиннадцатый поморщился от звука, в его голове пронеслась мысль: «Она больше не двинется». Но он ошибся – узница очень медленно подняла здоровую руку, потянула ее к голове. Ее движения были какими-то странными, будто она делала их впервые. Прикоснуться к лбу она не успела – раздался свист, а после – повар одним махом переломал предплечье четыреста тридцать второй. Она тихо вскрикнула.

Сразу за тем началось то, что многим являлось самой страшной частью кошмаров. Повар бил черпаком по лицу узницы так, будто пытался забить упертый донельзя гвоздь в невероятно твердую, неподдающуюся стену. Он вкладывал в удар всю силу, на которое только было способно его необъятное тело. Появилась кровь – она сочилась из переломанного в десятке мест носа, из разбитых, разбухших губ, из десен, в которых еще недавно были зубы. Черты лица девушки с каждым ударом куда-то пропадали, исчезали, таяли, словно нагретый до предела пластилин. Четыреста тридцать вторую узнать теперь не было ни шанса: вместо головы мешок перегнившей картошки, по которому кто-то прошелся.

В то время, пока свершалось последнее для узницы наказание, заключенные сидели молча, не произнеся ни единого звука, не поднявшись на помощь, никак за нее не заступившись. Они лишь взирали на происходящее расширившимися от страха глазами, боясь даже шелохнуться, боясь, что с ними поступят точно так же только потому, что их головы не были опущены в пол. Прийти на помощь, хоть сколько-то облегчить страдания четыреста тридцать второй хотели многие, но никто не решился – они только сочувствовали, беззвучно плакали, жалея, что слишком слабы для этого. А тем временем четыреста тридцать вторая прощалась с жизнью.

Рывками втягивая в себя воздух, повар выпрямился, обвел всех взглядом. Он отошел от тела на пару-другую шагов, опустил тяжелую голову.

– Вот блядь, фартук испачкал, – вдыхая после каждого слова, он с злостью глядел на неровные красные пятна.

И снова гробовая тишина, лишь мерное гудение из вентиляционной системы. Четыреста одиннадцатый моргнул, не в силах больше терпеть жжение в глазах. По щеке покатилась очередная слеза. Он не смог побороть в себе желание заплакать: сцена, развернувшаяся перед ним, оказалась слишком жестокой. Узник не отрывал взгляда от тела заключенной, он не мог пошевелиться, все силы покинули его исхудавшее тело. Не повернул он головы и когда кого-то совсем рядом с ним вырвало.

В мыслях снова воспроизводилось произошедшее. Четыреста одиннадцатый не мог поверить, что это действительно случилось, в его голове не укладывалось, что кто-то может быть настолько жестоким. Он впервые стал свидетелем убийства заключенного. Узника затрясло, он не мог тому сопротивляться, казалось, он вообще больше ничего не мог. «Четыреста тридцать второй больше нет. Ее убили. Ее убили, ееубилиееубилиееубили…» Теперь слезы текли беспрерывным потоком, смешивались с соплями, начинала болеть голова. Четыреста одиннадцатый обхватил себя руками, медленно качаясь из стороны в сторону, больше не замечая ничего кругом. В отличии от него, несколько заключенных заплакали в голос, за что мгновенно получали дубинками по спинам, услышав «Ну-ка заткнулись!»