Гориллы направились к телу четыреста тридцать второй.

– Нет, – остановил их повар, когда те уже нагибались, – оставьте, мне нужно ее обработать, – он захохотал, сотрясаясь всем телом, складки дергались из стороны в сторону. Следом засмеялись и гориллы. Заключенным же было не так весело.

– Встали и построились! – взревел один из охранников после минутного, казалось, длившегося вечно смеха.

Заключенные кое-как повставали, пытаясь избавиться от без конца льющихся слез, утирая их ладонями. Поднялся и четыреста одиннадцатый, медленно переставляя ватные ноги. Вскоре он занял какое-то место в колонне – кто-то рядом с ним то и дело утирал нос. Его разум был затуманен, но все же одна мысль выступала даже слишком ярко: «Подчиняйся, если хочешь жить».

Остальной день четыреста одиннадцатый провел у контейнеров с овощами, подавляя любые возникающие у него в голове мысли, воспоминания, эмоции; он старался как можно больше сконцентрироваться на работе, не отвлекаться ни на что. Возможно, именно потому весь день прошел без явления новых синяков на спине, где и без того уже живого места не оставалось. Но он ни разу не видел, что бы в этот день гориллы вообще ударили хоть кого-то. Казалось, они закрывали глаза даже на то, что порой узники покидали свои места, шептались друг с другом. Или – что более вероятно – он просто этого не заметил, не придал значения, не запомнил. Этот день в его памяти сохранился только четыреста тридцать второй, ничего больше, остальное обратилось в пустоту.

Вечером, когда рабочее время кончилось, всех заключенных снова построили в колонну, повели в столовую. Есть не получалось ни у кого – многие просто запихивали в себя еду, пытались убедить, что им это нужно, некоторые и вовсе не притронулись к мискам. Гориллы не стали силой заливать в узников кашу, такого вообще ни разу не случалось. Четыреста одиннадцатый смог отправить в себя только половину, остальное достанется повару.

Все время, что он сидел в столовой, заключенный смотрел на пустующее место четыреста тридцать второй. На полу – въевшаяся кровь.

После ужина их повели в клетку – место, где заключенные чувствовали себя «как дома», только в этой части четвертого яруса гориллы не следили за ними. Клетка включала в себя несколько помещений: общая комната, где узники собирались для общения, туалет, в котором была только дырка в полу – из которой отходил просто ужасный запах – а все остальные – отведены под спальни, на полу в которых валялись не самые теплые спальники. Каждая комната оснащена системой отопления, а в потолок вмонтированы лампочки с решетками на замках. Выключать или включать свет узникам не разрешалось – лампочки сами гасли тогда, когда заключенным пора было спать и снова разгорались под утро.

Желающих собраться в общей комнате практически не оказалось – все сразу разошлись по спальням, но ни у кого не получалось уснуть еще долгие часы. Только теперь заключенные могли себе позволить явить все то, что накопилось в них за день. Рядом с четыреста одиннадцатым громко зарыдали узницы, кто-то пытался их успокоить, но безуспешно. Одна из них, как понял заключенный, очень хорошо общалась с убитой. Узник не стал вслушиваться, пытаться разобрать слова между всхлипами – не было интересно. Он был где-то глубоко внутри себя, обособившись от всего. К нему несколько раз обращались, но он того даже не замечал, его будто не существовало больше.

Долго еще длились вопли, смешанные с утешениями, проклятиями и прочим. Четыреста одиннадцатый не знал, сколько времени от притупленно смотрел в стену перед собой. Еще немного и он провалился в беспокойный сон, даже не представляя, что ждет его завтра.

Четыреста одиннадцатый открыл глаза. Над ним стоял высокий – так ему показалось – узник, закрывавший собой разгоревшуюся лампочку. Заключенный несколько раз моргнул, потер глаза – после вчерашних слез они опухли, слегка болели, но это было скорее приятным ощущением, будто теперь внутри он был пуст, чист. Узника перед собой он узнал скоро – четыреста пятый. Тот дружелюбно глядел на него, на губах – счастливая улыбка, казалось, будто свет исходил не только от лампочки.

– Просыпайся! Настал день проповеди, – сказал он и отправился будить следующего заключенного.

Не может быть!

День проповеди воспринимался заключенными как праздник. Системы не существовало, время мероприятия всегда выбиралось самой проповедницей. Иногда это были чуть ли не подряд идущие дни, а в другой раз – несколько месяцев затишья. Так или иначе, все – без исключения – узники были рады. Но дело не только в незапланированном выходном. Нравилось им совсем иное. Каждая проповедь всегда начиналась с рассказа о будущем. Проповедница всегда о чем-то предупреждала, давала надежды. Заключенные всегда хотели знать, чего им стоит ожидать в недалеком будущем. Но было кое-что еще: в проповедный зал сводили узников с всех ярусов, от второго и до самого последнего – первый ярус принадлежал исключительно гориллам. Проповедный зал был местом, в котором заключенные общались, обменивались кусочками повседневности, где они могли узнать что-то новое, произошедшее всего ярусом выше или ниже. Появление новой комнаты или рождение ребенка – уже повод для начала долгого и оживленного разговора.

– Как, сегодня? – не поверил четыреста одиннадцатый, вскочив с спальника, в замешательстве глядя на четыреста пятого.

– Да, только что горилла объявил, велел всем желающим собраться, строиться, – Он обернулся к спящей узнице. – Просыпайся, настал день проповеди.

Заключенная тут же вскочила.

– Сегодня? Что, как, правда? Ох, как же я рада! – после слов восхищения она мгновенно выбралась из спальника и убежала к выходу из клетки. В другой день он бы заставлял себя подняться.

«Как же давно не было проповеди. Ох…», – думал четыреста одиннадцатый, потирая глаза. Голова была будто чем-то набита, очень неприятное ощущение. В какое-то мгновение у него молнией пронеслась мысль лечь спать дальше, но он выгнал ее с той же скоростью, с какой она появилась. Пропустить проповедь – значило лишить себя единственного светлого события, которое было слишком хорошим для такого ужасного места.

Оглядевшись, четыреста одиннадцатый увидел, что почти все заключенные уже проснулись, собирались у выхода из комнаты, спящих оставалось все меньше – старания четыреста пятого. Он вылез из спальника, поежился от мерзкого холода, исходившего откуда-то между лопаток.

Выходя из спальни, он обнаружил толпу узников с всего четвертого яруса, к ним присоединялись остальные, все еще потирающие глаза, но уже полные энергии, предвкушая долгожданное событие. Четыреста одиннадцатый подошел к ним, пытаясь размять спину. Кругом раздавались радостные голоса. Кто-то воображал о том, что же будет предрекать проповедница, другие думали стоит ли им учувствовать в Излитии, а кто-то увлеченно составлял план новостей, которые собирался рассказать узникам других ярусов. Четыреста одиннадцатый слышал обрывки фраз, порой даже слушал оживленную беседу, но сам решил не ввязываться в разговоры, да и не развязывать их самому.

В общей радости, поглотившей всех узников четвертого яруса, забылся вчерашний день, померкла четыреста тридцать вторая. Они жадно хватались за любую соломинку забвения.

Заключенные вовсе не собирались прекращать споры и предположения, то и дело подбрасывая новые доски в и без того разгоревшееся общение, когда к выходу из клетки подошли гориллы. Их заметили только первые ряды, сразу же замолчали – пусть и день проповеди, но при виде этих гор мышц волей-неволей становится страшно – для остальных же они оказались неувиденными. Один из охранников оповестил всех о своем прибытии громким ударом о решетки клетки. Мгновение – резкая тишина, теперь о них знал каждый. Заключенные вытягивали головы, надеясь рассмотреть хоть что-то, пусть в том и не было нужды.

– Время на приготовления кончилось, – громко, четко. По толпе волной прокатился шепот узников, передающих сообщение в задние ряды. – Всем желающим присутствовать на проповеди по одному выходить из клетки и вставать в колонну по пятеро. Каждый, кто решит нарушить порядок, будет лишен проповеди и помещен в изолятор.