Ком застрял в моем горле. Мы стояли в пустынном амбаре, а за стеной бушевала стихия. Вновь налетел ветер. Дождь шумно колотил по черепичной крыше. Мне было хреново. Я подумал о тех своих словах — «я не люблю тебя» — и, закрыв глаза, на выдохе прижал Акааши к себе. Он был хрупким в моих объятиях. Я смотрел в стену, не знал, что мне с ним делать.

— Ты не бессердечный, Бокуто-сан. Она просто дура, — и как всегда ошарашил: — Прости, что выдумал эту историю про одноклассника и его брата. Откуда у меня грязные истории? Мне будет всего-то семнадцать лет.

Еще большая горечь затопила меня. Он такой чистый, невинный ребенок, а я уже будто потасканная шлюха. Даже помыться захотелось. А потом из моего рта, видимо, под влиянием этого странного момента, вырвались слова, которые я не произнес бы вслух в любое другое время:

— Акааши, знаешь, почему мне страшно касаться тебя? — Он мотнул головой, прижимаясь к моей груди. — Потому что ты слишком хорош для меня. Ты такой хороший. Мне кажется, если я доберусь до тебя, все полетит к дьяволу. Мне страшно, что я сломаю тебя, Кейджи. Давай остановимся, пока не поздно. Прости меня за то, что тебе так больно.

Это был странный разговор. Совсем не то, о чем должны говорить школьники. Мое сердце разрывалось от боли.

Акааши отодвинулся, но не отнял своих рук, просто заглянул мне в глаза. Я обомлел. Он правда красивый. Мне даже плакать от этого захотелось. Нормально ли от такого плакать?

— Можно… Акааши… — Я уставился на его губы. — Можно поцеловать?

Все внутри кричало, чтобы я не делал этого, не предлагал, ведь он согласится. И правда. Я знал.

— Да.

Положив руки ему на щеки, как бы фиксируя на месте, дабы он не напирал, я не раздумывал. Наклонился и осторожно, словно мы раньше не вытворяли все те вещи, прикоснулся к его губам своими. У меня онемели кончики пальцев. Я впервые не чувствовал эрекции. Я был чист как стекло перед Акааши. И задыхался. Мы оба задыхались. Я не возбудился впервые от поцелуя с ним. Причина была для меня ошеломляющей, страшной, сметающей мой разум как нечто ничтожное.

Я. В него. Влюблен.

Дрожащими от испуга ладонями я держал его лицо, целовал глаза, брови, нос, скулы и губы. Я не мог оторваться от его сухих потрескавшихся губ. Не мог перестать принюхиваться к запаху его кожи. Не мог не тереться об легкую юношескую щетину.

— Котаро… — позвал Кейджи, и его трясло, я заметил это только сейчас, когда виском прижался к его виску, — ты не любишь меня, я знаю. Просто не повторяй этих слов, ладно?

Я кивнул, крепко зажмурившись.

Правда, не люблю. Знаю. Но это начало — моя влюбленность. Это началось. С сексуального влечения, с глупого любопытства — а что если? — и вот во что вылилось. Однако в одном я был уверен точно — Акааши знать об этом нельзя. Пока почва под моими ногами все еще зыбкая, и я не решаюсь на что-то серьезное, пусть лучше это останется со мной. Да, ранить Кейджи — глупо и бесчеловечно, но и поощрять его я остерегался. Но вот они мы — стоим и обнимаемся, только что боязливо поцеловавшись. Это точно было по-другому. Я испытал нечто новое, думаю, как и Кейджи. Он уловил мое настроение, и сейчас опьяненный смотрел на меня, ухватившись за футболку на моей талии. Беззащитный, милый, растерянный и до смерти напуганный моим видом Акааши.

— Прости меня, — шепнул он неожиданно, и я улыбнулся, не поняв, о чем речь, поэтому спросил:

— За что?

Ответ Акааши вогнал кол в мое сердце.

— Когда ты признаешь, что полюбил меня, я отвергну тебя. Это будет моя месть за все годы боли.

В этот момент, глядя в темно-синие глаза Кейджи, я отчетливо почувствовал — мне пиздец. Но гордость такая штука. Вызов был принят.

— Тогда я буду добиваться тебя. Снова и снова. Пока ты не сдашься, Акааши.

Он улыбнулся с одобрением, словно оценку мне давал, и я, отвернувшись, помрачнел.

В этот вечер я все же кое-чего не понял, только потом, спустя время дошло: Акааши выстроил все так, чтобы я был задет его словами, чтобы потом я действительно бился за него.

Акааши Кейджи — парень шестнадцати лет, который знает, чего хочет. Для меня он был маяком в кромешной темноте. Он выводил меня на свет, показывал, что я должен сделать, чтобы почувствовать себя счастливым. Только я тогда ничего этого не понимал.

========== X. “Акааши обещал провести меня через муки ада” ==========

Мы с пацанами стояли в коридоре. Близнецы Мия спорили наперебой с Рюноске, который выносил всем мозги по поводу нового ухажера его сестры. Он допытывался, знает ли кто-то, что там за пацан, а Осаму на пару с Атсуму доказывали ему — нельзя лезть в жизнь сестры. Танака готов был подраться, пыхтел и толкал Атсуму грудью, тот же только смеялся, чего нельзя было сказать о Саму. Он заводился. Вообще, чаще всего было наоборот. Обычно это Тсуму сразу пылал от злости. Так что все были удивлены. Мне в итоге надоело наблюдать за этой сценой, я буркнул Куроо, что хочу покурить, пока есть время, и мы с ним пошли по коридору к запасному выходу — прямиком на задний двор. Уже свернули к лестнице, когда синхронно оглянулись. Справа, в коридоре у окна, стояли Хината, Козуме и Акааши. Обернулись мы, потому что кто-то звонко рассмеялся. Я притормозил. Смеялся как раз Кейджи, и он держал в руках то ли мангу, то ли журнал какой-то, но все трое переговаривались и угорали.

Порнушка. Я был уверен. Их лица говорили сами за себя. Пожалуй, только Кенма был более невозмутим, а те двое сгорали со стыда. Акааши покусывал губу, листая страницу за страницей, а я все смотрел на него. В итоге меня окликнул ушедший вперед Тетсуро, и Кейджи вскинул глаза. Он испугался. Снова. Я обожал это в нем. Он так смущался, что я готов был либо немедленно выпрыгнуть в окно, чтобы мою тупую башку покинули эти грязные мыслишки, либо… Вот второй вариант был поистине грязным.

— Привет, — буркнул Акааши так тихо, что я, пожалуй, прочел по губам, но не услышал его голоса.

Кивнув ему, я сказал:

— Потом мне покажешь, — глазами указал на мангу в его руках (все-таки манга, успел обложку разглядеть, да еще и с главными героями пацанами), а тот, поняв, что я все увидел, быстро убрал ее за спину.

Хохотнув, я двинулся за Куроо. Мы покурили и вернулись в класс. По пути, правда, я заскочил в буфет, купил два молочных хлеба и онигири, и торопливо идя по коридору — уже прозвучал первый звонок — успел перехватить Акааши у самой двери его класса.

— Эй! — тихо и коротко присвистнул я, и как только тот оглянулся, бросил ему онигири.

Кейджи поймал, а за этим я сунул ему в руки хлеб, и поспешил дальше, на ходу поедая свой.

— Спасибо, — донеслось мне в спину, но времени на любезности не было, я едва успел заскочить в класс, как следом вошел учитель.

День прошел как обычно — в суматохе и предвкушении каникул. Меня же эти мысли тяготили. Я стал задумываться, как часто смогу приезжать с другого конца Токио домой? Раньше это радовало, но не сейчас…

Погода все еще не наладилась. Дождь барабанил по стеклам. Мы с Кейджи пересеклись на станции. Оба в дождевиках. Поздоровались кивками, и в молчании оба поехали прямиком к маме в ресторан. Обещали сегодня помочь.

Шли под дождем коротким путем, но здесь было мрачновато, в отличие от ярко освещенной параллельной улицы. Мы плелись — я сзади, как всегда, он — впереди — и мне совершенно не хотелось идти к людям. Я лучше бы позависал с ним наедине. Когда уже не осталось сил терпеть, почти у самого ресторана я поймал Акааши за руку, потащил за угол, в кромешную темноту, и вынудил его прижаться к стене. Сюда дождь не попадал — крыша спасала. Поэтому я стащил с его головы капюшон, а поскольку с моего капало, Кейджи сделал то же самое.

— Что ты задумал, Ко? — спросил он меня по-доброму.

Я вздохнул, опустил голову ему на плечо и тихо пробормотал в ответ:

— Сам не знаю.

— Тогда… я поцелую тебя? — его голос прозвучал немного напряженно, и я кивнул.

Акааши сам осторожно оттолкнул меня, чтобы я выпрямился. Меня слегка трясло — так было каждый раз, когда он оказывался так близко. Кейджи обхватил мое лицо ладонями и уставился в темноте в глаза, мы видели друг друга, и я подался ему навстречу. И уже поцеловал бы его, как вдруг вспомнил свои же слова «я не люблю тебя», и быстро отодвинулся, только его запястья перехватил мягко, чтобы не спугнуть.