Ирграм зажал нос платком. Запах становился невыносим.

— Однако замечено, что очень часто в местах, где случалось появиться сильному проклятью, возникают болезни. Многие — весьма заразны. И потому настоятельно рекомендуется при обнаружении проклятья тщательнейшим образом очистить и место, и тех, кого оно коснулось.

А ведь не определит он, как давно умерла эта женщина.

И почему?

Проклятье «Темной крови» из числа направленных. Оно создается для конкретного человека, и девочка просто должна была умереть. Но лишь она. А тут мертвы все.

Он подошел к клетке, убеждаясь, что птицы уже превратились в комочки слизи.

Или дело в наложении? Два контура, заряженных силой, столкнулись? И «Зеркало», как положено истинному зеркалу, отразило проклятье? Обратило его силу вовне? Но на лице женщины, как и других, нет характерных следов.

Позвать бы Варенса, но Император не отпустит его от названной своей дочери.

Ждать?

Тела расползутся.

Тогда что? Думать? Ирграм обошел комнату, и жрец следовал за ним по пятам. Это несказанно раздражало. А еще окружающая тишина заставляла нервничать. Появилось то нехорошее чувство страха, необъяснимого, иррационального.

Подобный он испытывал в мертвецкой, когда был еще студентом.

— Сжечь, — упорно повторил он. — И чем скорее, тем лучше. Люди, которые будут выносить эти тела, и одежду, и все-то здесь должны будут сидеть взаперти двадцать дней, чтобы, если обнаружится болезнь, не допустить её распространения.

— Хорошо.

Во взгляде жреца читался вопрос.

— На нас обычные болезни воздействуют слабо. Но и мы, и все, кто побывал здесь, тоже должны будем выдержать время.

— Император?

Сложный вопрос. Болезни не знают исключений.

— Если это возможно.

— Возможно, — сказал жрец. — Я передам ваши слова.

— Хорошо.

Ирграм встал в центре комнаты, сплетая тонкое заклятье. Он и сам-то не знал, что именно ищет. Но ведь проклятье не появилось само по себе.

Его принесли.

Его укрыли.

Его усыпили, заставив ждать своего часа. Какого?

Сеть получалась кривоватой, неровной, будто бы он, Ирграм, вновь вернулся в прошлое, будто утратил все свои навыки. Нет уж. Усилием воли он выправил силовые потоки.

И заставил сеть развернуться.

Тончайшие нити расползлись по покоям, коснулись пола и стен, потянулись вдоль их, спеша выпустить чувствительные щупы.

— Это красиво, — тихо произнес жрец.

— Что?

— Ваша сила. Красиво. Только цвета они разного. Так нужно? — он указал на опустевшую кровать. — Там другие. Это из-за проклятья?

Ирграм чуть склонил голову.

— Вы видите? — уточнил он очевидное.

— Да. Это мой дар.

Все-таки они иные, мешеки. Маги силу не видят, но воспринимают, хотя тоже цветом. И выходит, что, возможно, не такие и другие? Что дело в обучении? Его вряд ли учили.

— Так это из-за проклятья?

— Да. Это сеть, она чувствительна к силе, которая разлита в воздухе. В той или иной мере сила присутствует практически везде. Однако она распределена неравномерно. И в воздухе или естественных предметах её меньше, чем в тех, что были сотворены человеком. А уж в тех, которые изначально наполнялись силой, её особенно много.

Жрец кивнул.

— А цвет?

— Цвет говорит о том, что за сила была использована. Как правило, целительские потоки имеют зеленый окрас, причем многих оттенков, что знающему человеку скажет об особенностях данного целителя.

— Зеленый тоже есть, немного.

— Это эхо моего воздействия.

— Он очень темный.

— Я все-таки не целитель изначально.

— Желтый?

— Вероятно, способность повелевать пламенем, или металлами. Здесь многое все же неясно. Наше знание остаточно, мы владеем лишь малой частью того, чем обладали Древние, — это должно быть место так влияет на Ирграма. Он стал слишком уж откровенен.

Зато источник нашелся.

— Черный, — сказал жрец, когда Ирграм поднял с кровати леопарда, сшитого из лоскутов настоящего меха.

— Это проклятье. Они чаще всего видятся черными, словно обгорелыми.

— Любимая игрушка.

Леопард в руках расползался. Лопались прогнившие нити, рассыпалась ткань, и драгоценный золотой глаз вывалился из глазницы. Зато из лопнувшего брюха на руку Ирграма упала пластина. Золото.

Тонкие дорожки рун.

И капля выгоревшей слезы Неба.

Кто-то действительно очень хотел убить эту девочку. А также остальных. Второй источник обнаружился на дне небольшого бассейна, в котором лежала, раскинув руки, очень красивая женщина. Её кожу покрывали алые пятна, но лицо оставалось нетронутым. Глаза и те уцелели. И женщина казалась спящей.

А лилия, которую она сжимала в руке, угольно-черная лилия, живой.

— Не стоит прикасаться, — Ирграм перехватил руку жреца. — Она и была источником.

— Это Теякапан, — жрец руку убрал и посмотрел вопросительно. — Любимая подруга Милинтики, которой было дозволено взойти на ложе Императора.

И навещать его дочь.

— Вы уверены?

— Взгляните на её руки. Не теми глазами, что вы смотрите, а так, как вы видели силу.

Жрец нахмурился.

— Я не всегда её вижу.

— Всегда. Но ваш разум привык полагаться на обычное зрение. Попробуйте закрыть глаза и сосредоточьтесь.

Он повиновался.

— Её руки, — воскликнул он спустя мгновенье. — У нее черные пальцы!

— Проклятье оставляет след на всех, кто коснулся его, — согласился Ирграм, выдохнув. Повезло, что парень из видящих. Все-таки подруга покойной жены императора.

Наложница.

Возможно, рассчитывавшая на нечто большее? Или она не знала о проклятье?

Но зато понятно, почему убрали и остальных. Кто бы ни вручил ей игрушку, он позаботился, чтобы женщина замолчала.

— Почему она такая? — жрец то открывал, то закрывал глаза. Морщился. Переключаться было неприятно, но тут ничего не поделаешь. — Не как остальные?

— Потому что она их убила.

Но тоже не понятно. Этого проклятья хватило бы и на девочку. Зачем два? Одно «Черной крови», и второе — «Молчащего места». С другой стороны, девочка жива. И если от «Крови» её защитило «Зеркало», то как она уцелела, когда раскрылся проклятый цветок, который женщина сжимала в руке?

Ирграм потер лоб и честно сказал:

— Ничего не понимаю.

— Не только вы, — утешил его жрец.

Караван выходил через Западные ворота. Винченцо задумчиво проводил взглядом две белоснежные башни, оставшиеся с незапамятных времен. Они давно уже утратили истинное свое значение, превратившись в этаких молчаливых свидетелей прошлого. Однако ныне над башнями вздымалась туманная дымка силы.

Суетились внизу рабы и големы.

И стража молчаливо взирала на эту суету.

— Людей стало больше, — задумчиво произнесла Миара, выплюнув из окна вишневую косточку, что было, конечно, недостойно дочери высокого рода, но кто ж запретит?

Точно не Ульграх.

Винченцо поморщился.

Он так и не нашел в себе сил вернуться туда, где гремели барабаны. Говорили, что живых вовсе не нашлось, вернее, Совет решил, что слишком это опасно, оставлять зараженных.

Кроме Ульграха.

— Голова болит? — заботливо поинтересовалась сестрица и, откинувшись на подушки, уставилась мрачным взглядом. — Часто?

— Время от времени.

— Ты не говорил.

— А надо было?

— Винченцо, — это она произнесла с той непередаваемой интонацией, за которой читалось слишком многое. — Я волнуюсь.

— За меня?

— За свое сопровождение, — она приоткрыла полупрозрачную занавеску. — Если с тобой что-нибудь произойдет, отец может и передумать.

А она категорически не желает оставаться в городе.

И не она ли сократила названный срок? Тогда отец говорил о месяцах, но вдруг оказалось, что вовсе нет причин ждать, что погода стоит замечательная. Дороги просохли. Солнце светит. И звезды благоволят новым начинаниям.

На дороги и на звезды отцу было глубоко плевать.