Ещё в раннем возрасте у Александра обнаружилась определённая тяга к музыке, и этот интерес старались поддерживать всеми возможными средствами. Детям приобрели рояль. Шурик, Эрих и Наташа по очереди занимались на инструменте, и хотя у Алекса всегда находились более важные дела, чем музыкальная грамота, играл он, по свидетельству очевидцев, просто великолепно. В доме Шморелей любили русские песни. Их кладезь — няня, пела детям колыбельные. Да и во время стряпни она любила напевать по-русски. Во многом именно её рассказы о далёкой родине, песни и сказки из детских лет воспитали такую страстную любовь Шурика к России, которая удивляла и продолжает удивлять всех знавших его. «Фрау Лапшина», которая за все годы, проведённые на чужбине, так и не научилась немецкому языку, ходила в русскую православную церковь, носила привычные ей широкие крестьянские юбки и пёстрый головной платок. Оставаясь одна дома, всегда считала своей святой обязанностью отвечать на телефонные звонки, громко и внятно произнося одну и ту же фразу: «Доктор Шморель нихьт цу хаус» — и вешала после этого трубку с чувством исполненного долга. Она долгие годы оставалась добрым духом дома в Ментершвайге. И даже не знавших русского языка гостей располагала к себе её доверительная жестикуляция.
У няни в Саратове оставалась сестра, и они некоторое время ещё вели переписку — неграмотной Феодосии Константиновне читали письма из России, а она надиктовывала ответы.
У Шморелей какая-то связь с родственниками в СССР оставалась до 1930-х годов, а потом письма и открытки просто перестали приходить. По данным, полученным уже в наши дни в самом начале 2000-х от внучатого племянника Германа Шмореля — профессора и доктора медицины Александра Клембовского, Герман Карлович перебрался после революции из Оренбурга в Екатеринбург, затем в Томск, где работал управляющим Государственным банком, и умер ориентировочно в 1929 году. Его жена Наталья — дочь Рудольфа Оберлендера — с 1938 года жила у детей в Москве. Александр Оберлендер, женившийся на Марии Августовне Шморель, был сослан на поселение в Караганду, где и умер в конце 1930-х годов. Лишь после массовых амнистий 1953 года Мария Августовна смогла уехать к родственникам в Минск.
Оренбургская газета «Смычка» 15 января 1930 года поведала нам и о судьбе самого известного из Шморелей — Франца Карловича — правда, под характерной для того времени рубрикой «Чистка советского аппарата»: «Второй день чистки государственного и коммунального банков похож на первый. Критика и самокритика банковских «чиновников» отсутствует… Установка банковцев ясна — круговая порука — вот её название. Один за всех, все за одного…
Перед собранием проходит один из старых оренбургских «зубров» Шморель — инструктор госбанка в настоящем. А раньше? В начале своего жизненного пути поднадзорный студент, участвующий в революции, — сын прусского бедняка — крестьянина, работающего в Оренбурге уполномоченным заграничной меховой фирмы, — он в 1915–1916 годах попадает в члены городской управы и более года замещает городского голову.
— Последние годы перед революцией я работал на постоянной должности секретаря кожевенной управы, — повествует собранию Шморель. — Ну… и… уехал… с белыми. Сначала в Актюбинск. Потом на Кавказ, а потом зазимовали в Анапе. По приходе красных я и мои сотрудники (сослуживцы — поправляется Шморель) в 1920 году получили разрешение выехать в Оренбург, где я и работаю до сих пор.
В автобиографии Шмореля много неясностей, тёмных пятен, завуалированных мест.
Когда-то, будучи с белыми в Орске, он хотел перейти к красным — однако не перешёл! Будучи поднадзорным, попал в городские головы (?!). Один дом у него национализирован, а другой в 13 комнат… принадлежит жене (?!). Ведёт переписку с заграничными друзьями…»
Да, переписка с иностранцами и родственники за границей — одного этого в 1930-е годы в СССР могло вполне хватить на многие годы тюремного или лагерного заключения. А тут ещё жена Мария Оттовна Лемке — дочь Отто Карловича Лемке, занимавшегося в Оренбурге до революции торговлей ювелирными изделиями! Франца Шмореля арестовали 15 декабря 1937 года в Новосибирске, где он к тому времени работал бухгалтером Новосибирского управления совхозов. Двумя годами позже он умер, находясь в заключении, по причине «старческой дряхлости» (в 65 лет?!), как гласило свидетельство о смерти.
Но вернёмся назад, в Германию. В новой реальной гимназии, куда родители перевели Шурика в 1930 году, больше внимания уделялось точным наукам, не было греческого. Здесь Александр познакомился с Кристофом Пробстом, сыном учёного, занимавшегося исследованием санскрита и восточных религий. Кристоф был на два года моложе Алекса, но в 1935 году они оба пошли в 7 «А» класс, где составляли своего рода исключение в плане своей религиозной принадлежности: среди католиков лишь Шморель был православного вероисповедания, а Пробст вообще не причислял себя ни к какой вере. Алекс и Кристоф крепко сдружились. Эта дружба очень много значила для обоих. У Кристофа была старшая сестра Ангелика, и они часто проводили время втроём. Родители Пробстов развелись, но у детей, в том числе и у Алекса, было какое-то особое доверительное отношение к мачехе, еврейке по происхождению. Семья Пробст стала для Шурика почти вторым домом. На каникулах Александр ездил к ним в небольшую деревеньку рядом с Рупольдингом, где ребята предпринимали вылазки в Баварское предгорье Альп, ходили в походы, катались по окрестным лесам на велосипедах.
«Помню, как однажды летом он приехал из Мюнхена на велосипеде. У него не было денег на поезд. Велосипед был так невероятно нагружен, что его едва можно было различить под поклажей, — рассказывала уже после войны Ангелика. — С этой экипировкой мы провели незабываемые летние недели на тихих озёрах, одиноких горных лугах. Мы строили хижины и плоты, ловили рыбу, которую потом пекли, наблюдали за животными и растениями, под раскаты собственного хохота исполняли невиданные акробатические трюки на пружинящей болотистой почве». По свидетельству Ангелики, Алекс был по натуре бродягой. Ему нравилось путешествовать в одиночку, бесцельно бродить по окрестностям, знакомиться «с удивительнейшими созданиями этого мира». Его тянуло на приключения, вызывали любопытство бродяги, странствующие артисты, цыгане и попрошайки всех видов и мастей. Алекса нередко можно было застать глубоко за полночь в компании странного вида взрослых мужиков за бутылкой вина. На следующий день Шурик восхищался, какие великолепные идеи и своеобразные мысли переполняют этих людей.
«Однажды, это было в 1936 или 1937 году, — вспоминал Эрих, — мы во время каникул всей семьей отправились на две недели на озеро Кимзее. У нас был заказан отель, но Шурик наотрез отказался оставаться на ночь в номере. Он хотел поставить палатку и расположиться там. Никакие уговоры и увещевания не помогли, и отец махнул на причуды сына рукой. Две недели Алекс провёл рядом с отелем, практически под открытым небом. Как назло, всё время шёл дождь. Хлестало как из ведра, но Шурик не сдавался. Помню, как он укреплял палатку, рыл канавки, чтобы отвести воду». Как знать, может быть, в душе ему и хотелось махнуть на всё рукой, перебраться к родным в тёплое и сухое жильё, но гордость уже не позволяла проявить такое малодушие. Да и как это могли бы расценить близкие?
Отец хорошо знал характер старшего сына и потому не судил строго его сумасбродные выходки. Как-то в одном из бесконечных походов Алекс вместе с двумя друзьями Францем Вальтершпилем и Вольфгангом Нуссером угнали в районе Ульма лодку. Проплыв с десяток километров вниз по течению Дуная, путешественники решили, не останавливаясь, устроиться на ночлег. Тент натянули здесь же. Уже в районе Донаувёрта неуправляемая посудина налетела на опору моста. Сонных искателей приключений выбросило в воду, лодка со всеми пожитками камнем пошла на дно. Чудом все трое остались живы. На следующий день Алекс добрался домой в каких-то лохмотьях. Отец, узнав о причинах столь странного явления «блудного сына» в Мюнхене, лишь неодобрительно покачал головой. Спокойствие и рассудительность Гуго Карловича были хорошо известны в семье. Даже с прирождённой аполитичностью доктора Шмореля Александр мирился, несмотря на своё обострённое восприятие окружающего мира.
