Спустя несколько томительных недель, когда вопросы следователей иссякли, друзей распределили по разным тюрьмам в ожидании судебного процесса. Александра Шмореля, профессора Хубера и ещё несколько человек перевели в следственный изолятор Нойдек. Таким образом, гестапо направило все дела в руки нацистской юстиции. Однако своё последнее слово Александр сказал, не дожидаясь итогов приговора Народного суда: 8 марта он написал политическое завещание, поставив тем самым для себя точку в этом деле и воспринимая всю последующую юридическо-административную суету следователей, тюремщиков, прокуроров и судей как формальность, обусловленную правилами этого кошмарного идеологического спектакля.

Если вы меня спрашиваете, какую форму государственного устройства я предпочитаю, то я отвечу: для каждой страны свою собственную, ту, которая соответствует характеру государства. Правительство, по моему мнению, является всего лишь исполнителем народного волеизъявления. По крайней мере, оно должно быть таковым. В этом случае оно, само собой разумеется, пользуется доверием народа, нравится народу — оно же является его представителем, олицетворяет его мысли и волю, оно — сам народ. А народ не может быть против такого правительства. В то же время оно должно быть его предводителем, ибо простой человек не может вникать во всё сам, решать всё самостоятельно, да он и не собирается этого делать — он доверяет своим предводителям, интеллигенции, которая разбирается в этом лучше него. Этот слой интеллигенции должен быть единым целым со своим народом, должен думать о том же самом, чувствовать то же, что и народ, иначе они не поймут друг друга и интеллигенция будет проводить свою собственную политику, не обращая внимания на народ, не считаясь с его интересами, несмотря на то, что народ в любом случае будет являться большинством. Поэтому я ни в коем случае не причисляю себя к решительным сторонникам монархии, демократии, социализма, как бы ни назывались все эти различные формы. То, что хорошо и даже великолепно для одной страны, может быть, для другой как раз наоборот — то, что меньше всего подходит ей. Вообще, все эти формы правления являются лишь внешней оболочкой.

Поскольку я часто заявлял о себе как о русском, то считаю, что единственной возможной формой государственного устройства России является только царизм. Я не хочу этим сказать, что форма правления в том виде, в каком она существовала до 1917 года, является моим идеалом — нет. У этого царизма тоже были ошибки, быть может, даже очень много ошибок — но в основе своей он был верен. В лице царя русский народ имел своего представителя, своего отца, которого он горячо любил — и по праву. В нём видели не столько главу государства, сколько отца, кормильца, советника для народа — опять-таки с полным на то основанием, ведь именно таким было отношение между царём и народом. Непорядок был в России лишь с интеллигенцией, почти со всей, которая полностью потеряла связь с народом и никак не могла её возобновить. Однако несмотря на эту смертельно больную интеллигенцию, а следовательно, и на правительство, единственно верной формой правления в России я вижу царизм.

Безусловно, в государстве, которое я себе представляю, будет существовать и оппозиция. Она будет существовать всегда, поскольку очень редко весь народ бывает единого мнения, но и её необходимо терпеть и уважать. Ведь она вскрывает ошибки действующего правительства (а какое правительство не делает ошибок!) и критикует. Правительство должно быть просто благодарно за то, что ему показывают ошибки, которые нужно исправлять.

Вы спрашиваете меня, почему я не согласен с нац. — соц. формой правления? Потому что она, как мне кажется, не соответствует моему идеалу. По моему мнению, нац. — соц. правительство делает слишком большой упор на ту власть, которую она сконцентрировала в своих руках. Оно не терпит оппозиции, критики. Поэтому ошибки, которые допускаются, не могут быть распознаны и устранены. Кроме того, я считаю, что оно не являет собой выражения народной воли. Оно делает невозможным для народа высказывать своё мнение, менять что-либо в нём самом, даже если он (народ) с чем-либо не согласен. Оно создано, и в нём ничего нельзя критиковать, ничего нельзя менять — это я считаю неверным. Правительство должно идти в ногу с народной мыслью, быть гибким и не только приказывать. По-моему, правительство, если оно видит, что народ не согласен с ним по какому-нибудь вопросу, должно в первую очередь позволить самому народу высказать свою точку зрения и, во-вторых, исправить эту ошибку. В противном случае оно не отвечает воле народа и работает, подчас, против него, и тогда оно уже не представляет собой народ. Я считаю, что сейчас каждый гражданин просто боится высказать что-либо правительственным органам, ведь его накажут за это. Вот этого нужно избегать. Я даже склоняюсь к тому, чтобы отдать пальму первенства авторитарным формам государственного правления, а не демократическим. Ведь мы все знаем, куда завели нас демократии. Авторитарную форму я предпочитаю не только для России, но и для Германии. Только народ должен видеть в своём предводителе не только политического вождя, но в большей степени отца, представителя, защитника. А в нац. — соц. Германии это, как мне кажется, как раз не тот случай.

Когда началась война, я почувствовал, что немецкое правительство занялось насильственным увеличением своих территориальных владений. Это ни в коей мере не соответствует моему идеалу. Наверное, народ имеет право встать во главе других народов и возглавить это движение ко всеобщему породнению всех наций — однако ни в коем случае не насильно! — лишь тогда, когда он познает освобождающее слово, когда он произнесёт его и ему последуют добровольно все народы, постигшие истину и уверовавшие в неё. Я уверен, что этим путём в конце концов произойдёт породнение всей Европы и мира — путем братства и добровольного следования. Вы можете представить себе, как больно мне было, когда началась война с Россией — моей Родиной. Конечно, там царит большевизм, но, тем не менее, она остаётся моей Родиной, русские остаются моими братьями. Ничего не желал бы большего, чем если большевизм исчез бы, но, конечно, не за счёт потерь таких важных областей, какие Германия завоевала до сих пор, которые, по сути, охватывают почти весь центр России. Я думаю, что как немцы, вы не думали бы иначе, если, предположим, Россия захватила бы такую же большую часть Германии, как Германия сделала это на востоке! Это же совершенно естественное чувство — преступно было бы испытывать какие-то другие чувства по отношению к своей собственной Родине. Это доказало бы лишь, что вы — человек без рода, без племени, какой-то интернациональный пловец, который стремится лишь туда, где ему лучше.

Бюрократическая машина нацистского правосудия завертелась. Потянулись томительные недели ожидания — ожидания суда, приговора, смерти. Не рассчитывая на мягкий вердикт для своего родственника, Рудольф Гофман решил опередить события и 17 марта направил прошение на имя рейхсфюрера СС Гиммлера. Обладатель золотого партийного значка НСДАП просил пощадить чувства сестры и сохранить жизнь её сыну Александру. Обращение старейшего члена партии было высочайше рассмотрено. Спустя месяц Гофман даже получил письмо за подписью Гиммлера, в котором шеф гестапо выражал сожаление по поводу «недостойного деяния Александра Шмореля» и сообщал, что не может содействовать помилованию. В качестве обоснования необходимости смертной казни он предлагал «уважаемому партайгеноссе» лично ознакомиться с материалами дела. Первопричиной зла, по его глубокому убеждению, было присутствие русской крови в жилах Александра. Таким образом, приговор был вынесен, не дожидаясь юридических формальностей.