Может показаться странным, что группа студентов, которых никто никогда не учил навыкам конспирации или подпольной борьбы, на протяжении столь длительного времени водила за нос гестапо. При этом никто из ребят не прибегал к каким-то особым ухищрениям. Всё происходило быстро, изящно, без лишних слов. Как-то во время очередной выставки, посвящённой деятельности «Белой розы», невольно услышал разговор сотрудниц музея, принимавшего экспозицию. Две женщины обсуждали одноимённый художественный фильм, снятый немецкими кинематографистами. Фильм создавался при активном участии родственников казнённых. Родные привнесли в сюжет множество небольших деталей, имевших место в действительности. Умудрённые опытом просмотра боевиков и триллеров последних лет, научные сотрудники солидного исторического учреждения раскритиковали «методы работы» юных антифашистов в пух и прах: «Наши дети-то, поди, умнее себя вели бы, уж они бы точно придумали, как похитрее эти листовки распространять! А то уж больно просто всё у этих героев выходит». Не берусь судить о методах подпольной борьбы, и не дай бог, чтобы детям нашим довелось на практике знакомиться с ними. Верно только одно: вплоть до 17 февраля 1943 года у гестапо не было однозначной версии происходящих в городе антиправительственных акций.

С 9 февраля, после того как надписи появились в городе во второй раз, за Мюнхенским университетом было установлено постоянное наблюдение. Через два дня начала работать специально созданная особая комиссия гестапо под руководством старшего окружного криминального секретаря Роберта Мора. «Появление относительно большого количества листовок в «столице движения» вызвало огромное беспокойство в высших эшелонах власти», — рассказывал он в 1951 году. Как-то утром в кабинете Мора, во Дворце Виттельсбахов раздался звонок руководства. Оказавшись через пару минут у старшего правительственного советника Шефера, Мор увидел груды листовок, штабелями разложенные на столе шефа. «Бросьте все дела, займитесь вот этим, немедленно!» К исполнению приказа приступили не мешкая. Спустя некоторое время удалось установить что все конверты, в которых рассылались листовки, были изготовлены на мюнхенской конвертной фабрике. Бумага, на которой печатались тексты, продавалась, вероятно, только в городе. Вдобавок к этому группа Мора получила сведения о том, что в 23-м почтовом отделении по Людвигштрассе некто приобретал необычно большое количество почтовых марок по 8 пфеннигов.

17 февраля особая комиссия передала пятую и шестую по счету листовки «Белой розы» профессору Хардеру, специалисту по древнегреческим авторам, для проведения анализа текстов с целью составления «политико-социологического» портрета искомых преступников. Портрет получился на редкость привлекательным: «Оба текста отличаются необыкновенно высоким уровнем. Это пишет человек, в совершенстве владеющий немецким языком, продумавший предмет до мельчайших подробностей. Автор точно знает, чего он хочет. Он знаком с деталями. Это немец, причём не эмигрант, а немец, который на протяжении нескольких лет до сегодняшнего дня переживал все политические события внутри страны. Он очень точно ориентируется в политических и личностных взаимосвязях, особенно в Мюнхене…» На пяти страницах заключения, отличающегося подробным анализом отдельных пассажей, Хардер неоднократно восхищается языком листовок: «Автор пишет великолепным немецким стилем, которым может пользоваться лишь человек, давно занимающийся немецкой литературой — предположительно учёный в области духовных наук или теолог». В заключение эксперт сделал утешительный вывод, что целевой аудиторией этой пропаганды, по-видимому, являлись академические круги и студенчество, но узкая направленность листовок и излишняя абстрактность формулировок не могли позволить широкой общественности последовать провозглашаемым преступным лозунгам.

Неизвестно, сколько времени и какие ещё методы понадобились бы гестапо для того, чтобы выйти на «Белую розу». «Первый звонок» раздался вдали от Мюнхена: 17 февраля штутгартское отделение полиции задержало Ганса Хирцеля. Двое его знакомых, с которыми он поделился намерениями распространять листовки в Штутгарте, донесли на него в полицию. Гестапо немедленно разыскало Хирцеля и допросило. Впервые в официальном протоколе было зафиксировано имя Софи Шоль. Вечером того же дня Гансу удалось сообщить о случившемся родителям Шолей, жившим в Ульме. Но это ещё не был провал. По-настоящему роковым для «Белой розы» стал следующий день, четверг 18 февраля. Утром брат и сестра Шоль отправились в университет. С собой у них были коричневый чемоданчик и портфель, заполненные листовками. Кроме текста шестой листовки, они взяли остатки тиража пятой. В здании университета столкнулись с Трауте Лафренц и Вилли Графом. Теперь уже никто не узнает, сообщили ли Ганс и Софи друзьям о своих намерениях, но распространяли они свой опасный груз в пустынных коридорах альма-матер в одиночку. Они спешили опустошить чемодан до окончания лекции и пачками раскладывали антиправительственные листки около входов в аудитории. Не пропустив ни одной двери, Ганс и Софи оказались перед выходом на Амалиенштрассе. В чемодане оставалось несколько сот листовок. До перемены была ещё пара минут. Недолго мешкая, брат и сестра побежали на второй этаж, выложили несколько пачек там. Софи поднялась этажом выше. Длинный коридор, одна сторона которого образовывала лоджию, выходившую в просторный университетский холл, был пуст. Разложив на широких перилах десятки листовок, Софи разом опорожнила чемодан, сбросив остатки содержимого вниз. Это было ужасной ошибкой. Университетский слесарь Якоб Шмид, случайно проходивший мимо, увидел парящие в воздухе листки и бросился вверх по лестнице, надеясь застать хулиганов. Навстречу ему попались Ганс и Софи с пустым чемоданом. Шмид тут же задержал их и не отпускал до прибытия полиции. Брат и сестра не сделали ни малейшей попытки бежать, только Ганс выразил своё удивление: «Это просто смешно, какая дикость, арестовывать прямо в университете!» Гестапо не заставило себя долго ждать и вскоре увезло обоих. Весть об аресте молнией разлетелась по университету. Некоторое время в здание никого не впускали. Выходы тоже были перекрыты. Разбросанные по всему университету листовки собирали специальные группы. Все находки сдавали в ректорат.

Александр узнал о случившемся в полдень, по пути на занятия. Судя по всему, происшедшее стало для него действительно неожиданностью. «Как я уже сообщал, Шоль и я обсуждали за день или за два до случившегося, что оставшиеся листовки можно было бы разложить в университете в Мюнхене. Детали, в особенности, когда это должно произойти и кто этим будет заниматься, мы не оговаривали», — давал впоследствии показания Алекс. Знакомый из студенческой роты по фамилии Айххорн, которого Алекс встретил, подъехав на трамвае к университету, рассказал ему, что только что в университете арестовали двоих студентов во время разбрасывания листовок. Имён он не знал, но Шморель сразу понял, о ком шла речь: «Я сразу подумал о Гансе Шоле и позвонил ему домой из телефонной будки. Никто не отвечал. Мои дальнейшие попытки дозвониться до Шоля не увенчались успехом». Они же не договаривались! Выходит, друзья в одиночку пошли на такой риск. Провал! Александр бросился к Вилли Графу, но того тоже не было. Ещё раз позвонил домой Шолям. Незнакомый голос ответил, что Ганса нет. Алекс тут же повесил трубку. Запыхавшись, он прибежал к Лило, попросил её связаться с родителями. На телефонный звонок отозвалась служанка Мария. Она была одна. Алекса, по словам девушки, никто не спрашивал. О том, как Александр понял, что квартира была под наблюдением, мы, вероятнее всего, уже не узнаем. На этот счёт существовала версия, что Шморель встречался с Юргеном Виттенштайном, который заходил под видом пациента к отцу Алекса на работу. Гуго Карлович принял «больного» и, накладывая дня отвода глаз повязку на ногу студента, поведал, что в доме на Бенедиктенвандштрассе сыну появляться уже нельзя. Как рассказывала Лило Рамдор, Алекс, услышав плохие новости, лишь заметил: «Быстро же работает гестапо». Он уже понял, что нужно бежать, причём как можно скорее.