Он сделал шаг в мою сторону. Вместо ответа я замотала головой. Я так привыкла к своей самодостаточности, что теперь было больно в один миг лишаться ее.

– У меня ребенок. И алтарь, который мне нужно расписывать, – яростно возразила я. – У меня нет теперь времени на подобные вещи.

Но, пока я это произносила, во мне уже проснулась прежняя Алессандра. Я увидела шевельнувшееся в ней желание – словно дракон приподнимает голову, пробуждаясь от долгой дремоты, нюхает воздух и ощущает в животе напор огня и мощи. Художник тоже это почувствовал. Мы стояли так близко друг к другу, что его дыхание овевало меня со всех сторон. Пахло от него приятнее, чем раньше, несмотря на дорожную пыль. Когда-то давно смелой была я, а его сковывал страх.

Теперь наступил его черед. Он взял меня за руку и сплел свои пальцы с моими. Наши перепачканные красками руки соединились, как соединяются краски в единую палитру. Нас всегда влекло друг к другу – даже в ту пору, когда мы ничего не знали о желании. Я сделала последнюю попытку.

– Мне страшно, – вырвалось у меня помимо воли. – Я совсем по-другому жила последние годы, и теперь мне страшно.

– Понимаю. Ты забываешь, что и мне в свое время было страшно. – Он притянул меня к себе и стал нежно целовать, посасывая мою нижнюю губу, и язык его скользнул внутрь, призывая меня к игре. И оказался таким теплым, что мне сразу все вспомнилось, хотя мы были тогда почти детьми… Он оторвался от меня. – Но теперь я не боюсь. – И его улыбка осветила оба наши лица. – Ты даже представить себе не можешь, как долго я ждал этого мгновенья, Алессандра Чекки.

Он медленно раздел меня, одно за другим снимая с меня одеяния и всякий раз разглядывая меня заново, пока, наконец, на мне не осталось даже сорочки, и я предстала перед ним нагая. Больше всего я стеснялась своих стриженых волос, которые когда-то составляли мою городость, но теперь уже не могли упасть мне на спину рекой черной лавы. Но, когда плат был снят, короткие непослушные волосы вырвались на волю, как жесткая трава, и он провел по ним рукой, игриво взъерошив их, словно увидев в них красоту и великую радость.

Я слышала рассказы о том, что некоторые мужчины мечтают овладеть монахиней. Конечно, это тягчайший грех – прелюбодеяние, таящее в себе вызов Богу. Можно предположить, что именно в этом страшном вызове Господу любители острых ощущений находят особое удовольствие, так что им обычно нужно опьянить себя войной или вином, прежде чем решиться на такое. Но мой художник был не из числа подобных сладострастников. Он опьянялся только нежностью.

Он положил руку между моих ног, проведя черту по внутренней стороне бедер, просунул палец в мою ложбину, поиграл с набухшими складками, которые нащупал там, и взгляд его был так же смел, как и прикосновения: он смотрел на меня неотрывно, постоянно изучая. Потом он снова поцеловал меня, а оторвавшись, принялся повторять снова и снова мое имя. И все это время я дивилась тому, как мужчина, некогда столь неловкий и застенчивый, сумел сделаться таким уверенным и умелым.

– С каких это пор ты стал таким искушенным в любовных делах?

– С тех пор, как ты отослала меня прочь, – ответил он нежно и вновь поцеловал меня, накрыв мои веки своими губами. – А теперь прекрати думать, – прошептал он мне на ухо. – Хоть раз усмири свой неуемный блестящий ум.

Он лег рядом со мной и, ни на миг не сводя с меня глаз, бережно и в то же самое время настойчиво стал проникать пальцами в сокровенные глубины моего лона, и постепенно во мне начали играть сладкие соки. В тот вечер он показал мне много такого, о чем я и не догадывалась: он потчевал меня радостями страсти, диковинками желания. Больше всего мне запомнилось прикосновение его языка – будто ласковая кошечка быстро-быстро лакала молоко. Всякий раз, как я испускала стон, он поднимал голову и проверял, с ним ли я, и глаза его блестели так, словно еще миг – и он рассмеется.

Я не раз слышала, что в раю Божий свет преобразует даже саму субстанцию материи, так что сквозь твердые предметы можно видеть то, что находится за ними. И в ту ночь, пока свет переходил в сумерки, мне показалось, что я начинаю видеть сквозь его тело саму его душу. Хотя Эрила, наверное, предпочла бы свое любимое музыкальное сравнение и сказала бы, что наконец-то, спустя столько лет, мне удалось услышать сладость верхней лютневой струны.

Узнав о таланте художника, мать настоятельница разрешила ему ненадолго остаться у нас. И вот, обучая меня по ночам искусству плотскому, днем он наставлял меня в мастерстве живописи. Находя ошибки в сделанной мною росписи часовни, он как мог исправлял их, а там, где видел точность без огня (а таких изображений у меня было много), он одним касанием кисти добавлял искорку жизни. Я понимала, что он видит одни недостатки – впрочем, он на них не задерживался.

А когда он был не со мной, то проводил время с Плаутиллой, и под его опекой ее душа расцветала. Я видела, как его знания разжигают и в ней любопытство, как в беседах об искусстве они понимают друг друга все лучше.

И чем больше времени они проводили вместе, тем больше я утверждалась в мысли, что мне делать дальше.

Даже не появись он, Плаутилла рано или поздно покинула бы меня. Я всегда это понимала. Даже в самом снисходительном из монастырей ей бы не позволили жить до бесконечности, не принимая обета, а этого я ни за что бы не допустила. Перед ней расстилалось слишком большое будущее, чтобы запереть ее в монастырских стенах, а я больше ничему не могла научить нашу дочь. Ей было почти четырнадцать – в этом возрасте молодому дарованию необходимо найти учителя, чтобы оно могло расцвести. Коль скоро Учелло наставлял в своей мастерской родную дочь, значит, и он сумеет. А если и есть город, где на общепринятые правила смотрят сквозь пальцы и где может найти себе приют странствующая юная художница, то именно таким городом в ту пору был Рим. Остальное будет зависеть от нее самой.

Было решено, что они уедут до наступления самой страшной летней жары. Разумеется, когда я сказала об этом Плаутилле, она пришла в отчаяние и ужас и вначале наотрез отказалась уезжать. Я разговаривала с ней мягко, памятуя о том, как суровость моей матери всегда лишь делала меня еще более упрямой. Когда все мои уговоры так и не помогли, я рассказала ей историю про молодую женщину, которая столь страстно мечтала о живописи, что это завело ее на путь греха, и теперь величайшие желание в ее жизни – дать своей дочери то, чего не выпало на долю ей самой. Выслушав мой рассказ, Плаутилла наконец согласилась покинуть меня. Она оказалась, как я теперь понимаю, покладистей меня. Но не стоит сейчас задумываться о том, что именно мое бунтарство и определило ход моей жизни.

В ее дорожный сундук, вместе со своими надеждами и мечтами, я уложила и манускрипт, бережно укутанный в бархат. Мне он больше не был нужен, да и сам он заслуживал лучшей участи, нежели гнить в сыром кассоне стареющей монахини. Перед тем как я в последний раз упаковала иллюстрации, художник долго любовался ими. Наблюдая, как его пальцы благоговейно скользят по тонким штрихам, я поняла, что он будет заботиться об этой рукописи не менее бережно, чем я, и таким образом она не затеряется для истории.

В ночь перед их отъездом мы лежали с ним на моей жесткой постели, и наши липкие тела вбирали в себя летний зной. Мы были томными и сонными от усталости, накатившей вослед утоленному желанию. Он окунул пальцы в миску с водой и прочертил холодную влажную линию от кисти моей руки до плеча, затем продолжил ее по моей груди, а потом провел пальцем по другой руке, нежно остановившись на запястье, где до сих пор виднелся тонкий белый шрам.

– Расскажи мне еще раз, – тихо попросил он.

– Ты же слышал эту историю десятки раз, – передернула я плечами. – Нож соскользнул и…

– И ты решила раскрасить себе тело собственной кровью. – Он улыбнулся. – А где ты раскрашивала? Здесь? – Он дотронулся до моего плеча. – Потом здесь? – Его палец опустился мне на грудь. – А потом вот тут? – И палец двинулся по животу к моему лону.