Наступила долгая пауза. Было очень жарко. У меня даже волосы взмокли от пота, будто кто-то облил меня теплой водой. На улицах уже поговаривали, что и это – кара Божия: мол, Господь в знак гнева Своего повелел остановиться временам года. Больше всего на свете мне сейчас хотелось искупаться, а потом улечься на кровать и нарисовать нашу кошку, которая растянулась на подстилке, ленясь даже хвостом шевельнуть. Моя жизнь вот-вот разлетится на куски, а у меня даже сил нет что-то с этим поделать.

– Ну, так значит, дело решено, Алессандра? – мягко спросила мать.

– Не знаю. Все так стремительно…

– Но ты же сама так решила. Отец говорит, если французы придут, то они будут в городе уже через месяц. Скоро будет поздно.

– А я думала, смысл моего брака в том, чтобы нашей семье покрасоваться перед всей Флоренцией. Теперь-то времени на это не остается.

– Это верно. Хотя отец считает, что при нынешних настроениях так оно и лучше. К тому же мне трудно поверить, что ты в самом деле желаешь шествовать по улицам под взглядами толпы и чтобы для этого тебя неделями отмывали, умащали и причесывали?

И я вдруг испугалась – как я буду жить без матери – единственного человека, который знает меня почти как я сама, хоть и не всегда в этом признается.

– Ах, матушка! Если бы решать было мне, я предпочла бы остаться дома, читала бы книги, рисовала бы и умерла бы девицей. Но… – Я твердо продолжила: – Я знаю, что это невозможно, а потому, раз мне нужно кого-то взять в мужья, то почему бы не взять его. Думаю, он будет… – Я не сразу подыскала нужное слово. – Думаю, он будет добр ко мне. А если я окажусь неправа – что ж! Он стар и, наверное, скоро умрет, и тогда я стану свободной.

– Даже в шутку не смей этого желать! – рассердилась мать. – Не настолько уж он стар, и да будет тебе известно, что во вдовстве нет места свободе. Уж лучше сразу привыкай к монастырю!

Я изумленно глядела на нее. Неужели и перед ней когда-то стоял такой же выбор?

– А знаешь, мне до сих пор снится тот сон. – Я вздохнула, – О таком месте, где мне позволено делать то, что хочется. И славить за это Бога.

– Алессандра, если бы подобный монастырь существовал, то попасть в него пожелала бы половина женщин нашего города, – заметила мать с кроткой язвительностью. – Ну так что? Решено? Прекрасно. Я скажу отцу. Полагаю, твой будущий муж тоже готов поторопиться со свадьбой. У нас не будет времени заказывать свадебный кассоне, а значит, придется либо купить подержанный, либо воспользоваться тем, что переходил в его семье по наследству. Если он спросит, то какую живопись на сундуке ты бы предпочла?

Я задумалась.

– Мне безразлично, какой там будет изображен сюжет, лишь бы не та девушка из истории про Настаджо, которую травят собаками и разрывают на куски. Пускай там будет много фигур, чтобы можно было долго разглядывать. – Я снова представила себя в чужой спальне в доме чужого мужчины, и вдруг вся моя отвага куда-то улетучилась. – Когда я выйду замуж и уйду отсюда, с кем же я смогу тогда разговаривать? – спросила я и услышала, как дрожит мой голос.

Матушка оторопела – и я поняла, что ей тоже больно.

– Ах, милая моя Алессандра, ты сможешь разговаривать с Богом. Как и полагается. Там это будет легче, потому что ты будешь одна. И Он обязательно услышит тебя. Он всегда слышит. Меня Он слышал. И Он поможет тебе разговаривать с мужем. Так ты стаешь хорошей женой и хорошей матерью. Твоя жизнь не будет сплошной мукой. Обещаю тебе. – Она немного помолчала. – Иначе бы я не допустила, чтобы это с тобой произошло.

Мне показалось, матушка уговаривает саму себя. Не откладывая, она побеседовала с отцом, и на той же неделе наши семьи уговорились, что приданое будет готово через месяц, после чего сразу же будет заключен брак.

И решено это было вовремя, потому что через пять дней после нашего разговора Карл VIII дал свой ответ Флоренции на ее предложение невмешательства. Пересекши границу Тосканы, он подошел к Фивиццано, разграбил крепость, город и вырезал весь гарнизон.

В Соборе стенала паства, бичуемая языком Савонаролы: «Воззри же ныне, Флоренция, ибо бич уже пал, по слову пророчества. Не я это предрекал, но самый Господь, Господь, ныне насылающий полки. Меч опустился на землю… Се, он уже грядет. Се, близится».

Я больше не видела своего будущего мужа до самого утра нашей свадьбы. Это были ужасные дни. Правительству что ни день грозило падение, и уныние повисло над городом как готовая излиться грозовая туча. Пьеро Медичи призывал Флоренцию постоять за себя, но теперь даже ближайшие сторонники отвернулись от него и открыто заводили речь о переговорах с врагом. Мой отец совсем лишился покоя, но его так и не призвали в Синьорию. Влияние Медичи стремительно убывало – казалось, что скоро будет опасно иметь к ним хоть малейшее отношение.

Наконец, в конце октября Пьеро с личной свитой выехал из города и направился в стан французов.

В классной комнате учитель заставил нас молиться о его благополучном возвращении. Савонарола с кафедры открыто привечал Карла, называя его орудием Господа, спасающего душу Флоренции, и понося Пьеро как трусливое отродье Медичи – семейства, погубившего нашу благочестивую Республику. Город бурлил тревожным ожиданием. За три дня до того отец вернулся домой с известием, что если французская армия войдет в город, некоторые дома решением Синьории будут отведены для постоя. Чиновники, ходившие по улицам, пометили белыми крестами такое множество дверей, будто снова разразилась чума. И как при моровом поветрии, богатство и влияние больше не спасало. Выбор пал и на оба мои дома – старый и новый. Если французы заявятся, то они станут первыми гостями, которых я приму в качестве замужней дамы и хозяйки дома.

Каждый день приносил весть, что в очередном семействе дочерей, а то и жен, отправляли под безопасную монастырскую сень; впрочем, однажды, когда паника достигла высшей точки, я услышала, как моя мать пробормотала: «Бывало ли такое, чтобы иноземная армия, входя в чужой город, щадила святость монастырских стен?»

А до дня моей свадьбы, назначенной на 26 ноября, оставалось меньше двух недель.

Накануне жара наконец спала, и начался дождь. Я сидела у окна, рядом со своим приданым, смотрела, как по канавам текут потоки грязи, и думала: а что, если это тоже Божья воля – отмыть город дочиста? Эрила помогала мне упаковать сундук.

– Как все быстро получилось!

– Да, – ответила я и посмотрела ей в глаза. – Тебя это настораживает?

Она слегка передернула плечами.

– Может, вам и не следовало идти за первого, кого предложили.

– Ах, в самом деле! Как же это я не заметила длинной очереди, выстроившейся возле нашего дома? Или ты предпочла бы, чтобы я перебирала четки, сидя в сырой келье какого-нибудь глухого монастыря? Но я бы тебя и туда с собой взяла.

Она молчала.

– Эрила? – Я подождала еще. – Он будет и твоим господином тоже. Если тебе известно что-то такое, что неизвестно мне, лучше выкладывай все сейчас.

Она покачала головой:

– Нас обеих уже продали. Нам остается лишь извлечь из этого выгоду.

Казалось, будто моя жизнь стремительно утекает, как песчинки в песочных часах, и кончается время, прожитое бездумно и беспечно. Я до сих пор не имела вестей от художника. Его молчание мучило меня, как боль, которую пытаешься не замечать, но все же иногда, лежа в постели, когда зной становился совсем невыносимым, я невольно отдавалась этой боли – и тогда вновь мысленно оказывалась в прохладе часовни, где его кожа отливала перламутровым блеском в свечном пламени, или в саду в свежий рассветный час, где его пальцы сновали по листу бумаги и где я завороженно наблюдала, как от его касания рождаются и растут ангельские крылья. В такие ночи я плохо спала и пробуждалась в поту – ледяном и горячечном.

Я решила, что честность – лучшая уловка, и попросила разрешения у матери посетить часовню, так как вскоре мне предстоит покинуть родной дом. Сама она была слишком занята, чтобы пойти вместе со мной, а необходимость в других сопровождающих теперь почти отпала. Для этой цели годилась и Эрила.