Когда пошло на голоса, судьи единогласно приговорили арестантов к смертной казни.

Принцесса встала и торжественно произнесла приговор.

Потом каждый по очереди подписал протокол. Прежде всех подписал герцог Энгиенский, несчастный ребенок, не знавший, что подписывает, не знавший, что первая его подпись стоит жизни человеку. За ним подписались принцесса, герцоги, придворные дамы, потом офицеры и наконец присяжные. Таким образом все приняли участие в мщении. За это мщение надобно будет наказывать всех – дворянство и городских обывателей, армию и парламент, а ведь всем известно, что когда надобно наказывать всех, так никого не наказывают.

Когда все подписали и принцесса была уверена, что мщение совершится и удовлетворит ее гордость, она открыла окно, которое отворяли уже два раза, и, льстя народу, закричала:

– Жители Бордо! Ришон будет отмщен, отмщен вполне, положитесь на нас.

Громкое «ура», похожее на гром, отвечало на это объявление, и чернь рассыпалась по улицам, уже радуясь тому зрелищу, которое обещала ему сама принцесса.

Но едва принцесса Конде воротилась в свою комнату вместе с Лене, который шел за нею печально и все еще надеялся заставить ее переменить решение, как вдруг дверь отворилась и виконтесса де Канб, бледная, в слезах, упала на колени.

– Ваше высочество, – вскричала она, – умоляю вас! Выслушайте меня! Ради Бога, выслушайте!

– Что с тобой, дочь моя? – спросила принцесса. – Что ты? Ты плачешь?

– Да, да, потому что произнесли смертный приговор, и вы утвердили его, а однако же ваше высочество не можете убить барона Каноля.

– Почему же нет? Ведь они убили Ришона.

– Но потому, что Каноль, этот самый Каноль спас ваше высочество в Шантильи.

– Его благодарить не за что, ведь мы обманули его.

– О, как вы ошибаетесь! Каноль ни одной минуты не сомневался в том, что вас там не было. С первого взгляда он узнал меня.

– Тебя, Клара?

– Да, ваше высочество. Мы ехали с бароном Канолем по одной дороге, он знал меня. Словом, Каноль был влюблен в меня... И в Шантильи он... Но не вам наказывать его, если даже он виноват... Он пожертвовал обязанностями своими из любви ко мне...

– Так и ты любишь его?

– Да, – прошептала виконтесса.

– Так ты просила позволения выйти замуж за барона Каноля?

– Да...

– Стало быть...

– Я хотела выйти замуж за барона Каноля, – отвечала виконтесса. – Мне сдался он на острове Сен-Жорж и без меня взорвал бы на воздух и себя, и ваших солдат... Он мог бежать, но отдал мне свою шпагу, чтобы не разлучаться со мною. Вы понимаете, ваше высочество, если он умрет, я тоже должна умереть, потому что я буду причиною его смерти.

– Милая дочь моя, – отвечала принцесса с некоторым волнением, – подумай: ты просишь у меня невозможного. Ришон погиб, надобно отмстить за него! Приговор произнесен, надобно исполнить его. Если бы муж стал требовать того, о чем ты просишь, так я отказала бы и ему.

– Ах, несчастная, – вскричала виконтесса, закрывая лицо руками и громко рыдая, – я погубила Каноля!

Тут Лене, который молчал до сих пор, подошел к принцессе и сказал:

– Ваше высочество, разве вам мало одной жертвы, и за одного Ришона разве вам нужно две головы?

– Ага, – сказала принцесса, – вы строгий человек, вы просите меня о смерти одного и о спасении другого? Разве это справедливо, скажите-ка?

– Ваше высочество, всегда справедливо спасти хоть одного из двух человек, обреченных на смерть, если уж допускать у человека право на уничтожение Божьего создания. Кроме того, очень справедливо, если уж надо выбирать одного из двух, спасти честного человека, а не интригана.

– Ах, Лене, – сказала виконтесса, – просите за меня, умоляю вас! Ведь вы мужчина, и вас, может быть, послушают... А вы, ваше высочество, – прибавила она, обращаясь к принцессе, – вспомните только, что я всю жизнь служила вашему дому.

– Да и я тоже, – сказал Лене. – Однако же за тридцать лет верной службы никогда и ничего не просил у вашего высочества. Но если в этом случае ваше высочество не сжалитесь, так я попрошу в награду тридцатилетней верной службы одной милости.

– Какой?

– Дать мне отставку, ваше высочество, чтобы я мог посвятить последние дни мои службе королю – последние дни, которые я хотел отдать службе вашему дому.

– Хорошо, – сказала принцесса, побежденная общими просьбами. – Не пугай меня, старый друг мой, не плачь, милая моя Клара, успокойтесь оба: один из осужденных не умрет, если вы того хотите, но с условием: не просить меня о том, который должен умереть.

Клара схватила руку принцессы и поцеловала ее.

– Благодарю, благодарю, ваше высочество, – сказала она. – С этой минуты моя и его жизнь принадлежат вам.

– И вы в этом случае поступите милостиво и правосудно, – сказал Лене, – а это бывает очень редко.

– А теперь, – вскричала Клара с нетерпением, – могу ли видеть его? Могу ли освободить его?

– Теперь еще нельзя освободить его, – отвечала принцесса, – это погубило бы нас. Оставим арестантов в тюрьме. После выпустим их вдруг, одного на свободу, другого на эшафот.

– Нельзя ли, по крайней мере, видеть его, успокоить, утешить? – спросила Клара.

– Успокоить его? Думаю, что нельзя. Это породило бы толки. Нет, довольствуйся тем, что он спасен и что ты это знаешь. Я сама скажу герцогам про мое решение.

– Надобно покориться судьбе, – сказала Клара. – Благодарю, благодарю, ваше высочество.

И виконтесса пошла в свою комнату плакать на свободе и благодарить Бога от всей души, преисполненной робости и признательности.

Арестанты сидели оба в одной крепости в двух смежных комнатах. Комнаты находились в нижнем этаже, но нижние этажи в крепостях то же, что третьи этажи в домах. В тюрьмах в то время всегда было два этажа темных келий.

У каждой двери тюрьмы стоял отряд солдат, выбранных из телохранителей принцессы. Толпа, увидав приготовления, которые удовлетворяли ее жажде мщения, мало-помалу удалилась от тюрьмы, куда она сначала устремилась, когда ей сказали, что там находятся Каноль и Ковиньяк. Когда толпа удалилась, то сняли особые караулы, охранявшие арестантов от ненависти народной, и остались одни обыкновенные часовые.

Чернь, понимая, что ей нечего видеть в тюрьме, пошла туда, где казнили, то есть на эспланаду. Слова, сказанные принцессою из окна залы совета, тотчас разнеслись по городу, каждый объяснял их по-своему. Одно было в них ясно: в эту ночь или на следующее утро будет страшное зрелище. Не знать, когда именно начнется зрелище, было новым наслаждением для толпы: ей оставалась приманка неожиданности.

Ремесленники, горожане, женщины, дети бежали на эспланаду; ночь была темная, луна должна была показаться не ранее полуночи, и потому многие бежали с факелами. Почти все окна были раскрыты, и на некоторых стояли плошки или факелы, как делывалось в праздники. Однако же по шепоту толпы, по испуганным лицам любопытных, по пешим и конным патрулям можно было догадаться, что дело идет не об обыкновенном празднике: для него делались слишком печальные приготовления.

Иногда бешеные крики вырывались из групп, которые составлялись и расходились с изумительною быстротою, возможною только при некоторых особенных обстоятельствах. Крики эти те же самые, какие уже несколько раз врывались через окно в залу суда:

– Смерть арестантам! Мщение за Ришона!

Эти крики, факелы, топот лошадей отвлекли виконтессу де Канб от молитвы. Она подошла к окну и с ужасом смотрела на людей и на женщин, которые казались дикими зверями, выпущенными в цирк и призывающими громким ревом несчастных своих жертв. Она спрашивала себя: каким образом эти люди с таким усердием требуют смерти двух человек, которые никогда им ничего не сделали? Она не умела отвечать на свой вопрос, бедная женщина, знавшая из человеческих страстей только те, которые облагораживают душу.

Из своего окна виконтесса видела над домами и садами высокие и мрачные башни крепости. Под ними находился Каноль, туда особенно направлялись ее взгляды.