– Так что же вы хотите сказать? За кого же вы меня считаете? – спросила она.

– Трудно отвечать на это. Я поклялся бы, что вы прелестнейший виконт, если бы вы не были очаровательнейшая виконтесса.

– Милостивый государь, – сказала ложная принцесса с достоинством, надеясь озадачить Каноля, – из всего, что вы мне говорите, я понимаю только одно: вы не уважаете меня! Вы оскорбляете меня!

– Может ли любовь оскорбить? Стать на колени неужели неуважение?

Каноль хотел стать на колени.

– Милостивый государь! – закричала виконтесса, останавливая Каноля, – принцесса Конде не может допустить...

– Принцесса Конде, – возразил Каноль, – скачет теперь на коне между шталмейстером Виаласом и советником Лене по дороге в Бордо. Она уехала со своими дворянами, с защитниками, со всем своим домом, и ей нет никакого дела до того, что происходит теперь между бароном Канолем и виконтессою де Канб.

– Но что вы говорите, милостивый государь? Вы, верно, с ума сошли?

– Совсем нет, рассказываю только то, что видел, повторяю то, что слышал.

– Если вы видели и слышали то, что говорите, так ваши обязанности кончились.

– Вы так думаете, виконтесса? Стало быть, я должен воротиться в Париж и признаться королеве, что для угождения женщине, которую люблю (не сердитесь, виконтесса, я никого не называю по имени), я нарушил королевское повеление, позволил врагам королевы бежать, что я на все это смотрел сквозь пальцы, – словом, изменил, да, просто изменил королю...

Виконтесса показалась растроганною и посмотрела на барона с состраданием почти нежным.

– У вас есть самое лучшее извинение: невозможность! – отвечала она. – Могли вы одни остановить многочисленную свиту принцессы? Неужели было приказано, чтобы вы одни сражались с пятьюдесятью дворянами?

– Я был здесь не один, – отвечал Каноль, покачивая головою. – У меня там, в этом лесу, и теперь еще в двухстах шагах от нас двести солдат. Я могу собрать и призвать их одним свистком. Стало быть, мне легко было задержать принцессу. Напротив, она не могла бы сопротивляться. Если бы даже мой отряд был не вчетверо сильнее ее свиты, а гораздо слабее ее, и то я все-таки мог сражаться, мог умереть сражаясь. Это было бы для меня так же легко, как приятно дотронуться до этой ручки, если бы я смел, – прибавил Каноль, низко кланяясь.

Ручка, с которой барон не спускал глаз, изящная, полненькая и белая, была видна на кровати и дрожала при каждом слове Каноля. Виконтесса, ослепленная электричеством любви, первое влияние которого она почувствовала в гостинице Жоне, забыла, что надобно отнять руку, доставившую Канолю случай сказать такое счастливое сравнение. Молодой офицер, опустившись на колени, с робостью поцеловал ее руку. Виконтесса тотчас отдернула ее, как будто ее обожгли раскаленным железом.

– Благодарю вас, барон, – сказала она, – благодарю от души за все, что вы сделали для меня. Верьте, я никогда этого не забуду. Но удвойте цену услуге вашей: уйдите! Ведь мы должны расстаться, потому что поручение ваше кончено.

Это мы, произнесенное с некоторым сожалением, привело Каноля в восторг и облегчило его. Во всякой сильной радости есть чувство печали.

– Я повинуюсь вам, виконтесса, – сказал он. – Осмелюсь только заметить не для того, чтобы не повиноваться вам, а чтобы избавить вас, может быть, от угрызения совести, осмелюсь заметить, что повиновение вам погубит меня. Если я сознаюсь в моем проступке, если окажется, что я не был обманут вашею хитростию, я стану жертвою моей снисходительности... Меня объявят изменником, посадят в Бастилию, может быть, расстреляют! И это очень естественно: я действительно изменник.

Клара вскрикнула и схватила Каноля за руку, но тотчас выпустила ее в очаровательном смущении.

– Так что же мы будем делать? – спросила она.

Сердце юноши радостно забилось: это счастливое «мы» становилось любимою формулою виконтессы де Канб.

– Погубить вас, великодушного и благородного человека! – сказала она. – О, нет, нет, никогда! Как я могу спасти вас? Говорите, говорите!

– Надобно позволить мне, виконтесса, доиграть мою роль до конца. Надобно, как я уже говорил вам, уверить всех, что вы обманули меня. Тогда я дам отчет кардиналу Мазарини в том, что я вижу, а не в том, что я знаю.

– Да, но если узнают, что вы сделали все это для меня, если узнают, что мы уже встречались, что вы уже видали меня, тогда я погибну! Подумайте!

– Не думаю, – возразил Каноль, удачно притворяясь задумчивым, – не думаю, чтобы вы, при вашей холодности ко мне, могли когда-нибудь изменить тайне... Ведь ваше сердце спокойно...

Клара молчала, но быстрый взгляд и едва приметная улыбка, невольно вырвавшаяся у прелестной пленницы, отвечали Канолю так, что он почувствовал себя счастливейшим человеком в мире.

– Так я останусь? – спросил он с улыбкой, которую описать невозможно.

– Что ж делать, если нужно! – отвечала Клара.

– В таком случае я стану писать депешу к Мазарини.

– Ступайте.

– Что это значит?

– Я говорю: идите и напишите к нему.

– Нет, я должен писать к нему отсюда, из вашей комнаты. Надобно, чтобы письмо мое отправилось к нему от изголовья вашей кровати.

– Но это неприлично.

– Вот моя инструкция, извольте прочесть сами...

Каноль подал бумагу виконтессе.

Она прочла:

«Барон Каноль должен стеречь принцессу Конде и герцога Энгиенского, не выпуская их из виду».

– Что? – сказал Каноль.

– Вы правы, – отвечала она.

Тут Клара поняла, какую выгоду человек влюбленный, как Каноль, мог извлечь из такой инструкции. Но она в то же время поняла, какое одолжение оказывает принцессе, поддерживая заблуждение двора насчет своей повелительницы.

– Пишите здесь, – сказала она, покорясь судьбе своей. Каноль взглянул на нее, она взглядом же указала ему на шкатулку, в которой находилось все необходимое для письма. Барон раскрыл шкатулку, взял бумаги, перо и чернила, придвинул стол к самой постели, попросил позволения сесть (как будто Клара все еще казалась ему принцессой), ему позволили, и он написал к Мазарини следующую депешу:

«Я прибыл в замок Шантильи в девять часов вечера; вы изволите видеть, что я весьма спешил, ибо имел честь проститься с вами в половине седьмого часа.

Я нашел обеих принцесс в постели; вдовствующая очень нездорова, а молодая устала после охоты, на которой провела весь день.

По приказанию вашему я представился их высочествам, которые тотчас же отпустили всех своих гостей, и теперь я не выпускаю из глаз молодую принцессу и ее сына».

– И ее сына, – повторил Каноль, оборачиваясь к виконтессе. – Мне кажется, я лгу, а мне не хотелось бы лгать.

– Успокойтесь, – отвечала Клара с улыбкой. – Вы еще не видали моего сына, но сейчас увидите.

– И ее сына, – прочел Каноль с улыбкой и продолжал писать депешу:

«Из комнаты ее высочества, сидя у ее кровати, имею честь писать это донесение».

Он подписал бумагу и, почтительно попросив позволения у Клары, позвонил.

Явился камердинер.

– Позовите моего лакея, – сказал Каноль, – когда он придет в переднюю, доложить мне!

Минут через пять барону доложили, что Касторин ждет в передней.

– Возьми, – сказал Каноль, – отвези это письмо начальнику моего отряда и скажи, чтобы тотчас отослал его с нарочным в Париж.

– Но, господин барон, – отвечал Касторин, которому во время ночи такое поручение показалось крайне неприятным, – я уже докладывал вам, что Помпей принял меня на службу к ее высочеству.

– Да я и даю тебе письмо от имени принцессы. Не угодно ли вашему высочеству подтвердить слова мои? – прибавил Каноль, обращаясь к Кларе. – Вы изволите знать, сколь нужно, чтобы письмо было доставлено без замедления.

– Отправить письмо! – сказала ложная принцесса гордо и величественным голосом.

Касторин вышел.

– Теперь, – сказала Клара, простирая к Канолю сложенные ручки, – вы уйдете, не правда ли?