А дальше, когда она позволила сыну продолжать, он рассказал, как избежал опасности, о побеге в горы, о пожаре, об убежище в гроте цыганки, об осаде, устроенной солдатами, и, наконец, об единоборстве с медведем.

Не успели отзвучать последние слова дона Фернандо, как Мерседес поднялась без кровинки в лице. Шаткой походкой она пошла в тот угол комнаты, что был превращен в молельню, и преклонила колена.

Дон Фернандо тоже встал и с благоговением смотрел на нее; вдруг он почувствовал, как чья-то рука коснулась его плеча, и обернулся.

То была кормилица.

Старушка пришла сказать, что один из его лучших друзей — дон Рамиро — узнал о возвращении Фернандо, ждет его в гостиной и хочет поговорить с ним.

Молодой человек оставил Мерседес: она продолжала молиться, и он хорошо знал, что мать молится за него.

Дон Рамиро, в великолепном утреннем костюме, сидел, небрежно развалившись в большом кресле.

Действительно, прежде они были задушевными друзьями, не виделись уже года три и теперь бросились в объятия друг другу.

Потом начались расспросы.

Дон Рамиро слышал о любовных похождениях дона Фернандо, о его страсти к донье Эстефании, о его дуэли с доном Альваро и бегстве после смерти противника, но на этом и кончалось все, что он о нем знал.

Впрочем, говорили, будто дон Фернандо после дуэли уехал — не то во Францию, не то в Италию, будто бы его встречали и при дворе Франциска I, и при дворе Лоренцо II, известного тем, что он был отцом Екатерины Медичи и что его бюст изваял Микеланджело.

Но дон Рамиро подумал вот о чем.

Тогда, на площади, никто не мог слышать, о чем беседовали дон Руис и король, однако даже те, кто в тот день видел старика, стоявшего на коленях перед доном Карлосом, думали, что он просил об одном — помиловать убийцу дона Альваро.

Фернандо не стал разубеждать приятеля.

Потом из любопытства и из желания переменить тему разговора, он решил в свою очередь расспросить дона Рамиро.

— Я очень рад вас видеть, — начал он, — и собирался известить вас о приезде.

Дон Рамиро уныло покачал головой:

— А я радоваться не могу, ибо душа моя изнемогает от любви, пока она доставляет мне больше страданий, нежели радости.

Фернандо понял, что сердце дона Рамиро переполнено и он жаждет поделиться своими чувствами.

Он улыбнулся и протянул ему руку:

— Любезный друг, наши с вами сердца, наши чувства просятся на вольный воздух, здесь, в комнате, так душно, пройдемся по чудесной аллее перед нашим домом, и вы мне поведаете обо всех своих приключениях, согласны?

— Согласен, — ответил дон Рамиро, — тем более что, беседуя с вами, быть может, я увижу е е.

— Вот оно что! — рассмеялся дон Фернандо. — Значит, она живет на этой площади?

— Пойдемте же, — сказал дон Рамиро, — через минуту вы узнаете обо всем, что со мной произошло, а также и о том, какую услугу вы можете мне оказать.

Они вышли рука об руку и стали прохаживаться по аллее; словно по обоюдному согласию, они ходили только вдоль фасада. Кроме того, каждый из них то и дело поднимал голову, посматривая на окна второго этажа. Но ни тот ни другой не спрашивал и не объяснял, что заставляет его так поступать; оба молчали.

В конце концов дон Рамиро не выдержал:

— Друг Фернандо, ведь вы пришли сюда, чтобы выслушать мою исповедь, а я — чтобы излить вам душу.

— Ну что же, любезный Рамиро, — отвечал Фернандо, — я вас слушаю.

— Ах, милый друг, — начал дон Рамиро, — любовь — жестокий тиран, порабощающий сердца, над которыми властвует.

Дон Фернандо усмехнулся, словно говоря, что он того же мнения.

— Однако, — заметил он, — когда ты любим…

— Да, — подхватил Рамиро, — но хоть у меня есть все основания надеяться, я еще сомневаюсь…

— Это вы сомневаетесь, дон Рамиро? Но если память мне не изменяет, в ту пору, когда мы расстались, женщины, упрекая вас, не относили к числу ваших недостатков скромность в делах любви.

— Да ведь, любезный дон Фернандо, до встречи с ней я ни разу не любил!

— Ну хорошо, — прервал его дон Фернандо, — расскажите же скорее, как вы увидели эту бесподобную красавицу, превратившую гордеца дона Рамиро в покорного раба, какого не найти во всей Андалусии.

— Ах, любезный друг, я увидел ее как цветок среди листвы, как звезду среди облаков… Как-то вечером я ехал верхом на коне по улицам Толедо и сквозь полураскрытые жалюзи приметил такую красавицу, каких не видел свет. Я остановился словно завороженный. Разумеется, мое восхищение она сочла за дерзость, закрыла жалюзи, хотя я, утратив от изумления дар речи, умоляюще сложил руки, заклиная ее не скрываться.

— О, жестокая! — засмеялся дон Фернандо.

— Больше часа я провел под ее окном, все надеялся, что она отворит его, но напрасно! Я стал искать дверь, но оказалось, что на фасаде, вдоль которого я ходил, были только окна.

— Что же, дом был заколдованный?

— Да нет; очевидно, улица, по которой я проезжал, была пустынной и глухой, двери в дом, должно быть, выходили на другую улицу. Видимо, моя прекрасная незнакомка решилась открыть окно, успокоенная царящим вокруг безлюдьем. В конце концов я решил, все взвесив, что вряд ли она находится под властью очень строгого отца или очень ревностного опекуна, ибо может свободно открывать жалюзи окна, находящегося всего в двенадцати-пятнадцати футах от земли. Я даже не подумал, замужем ли она, ведь ей было всего лет четырнадцать.

— Не узнаю вас, дон Рамиро, — заметил Фернандо, — по-моему, под влиянием любви вы очень изменились: вы никогда долго не раздумывали в таких случаях. Всякая молодая девушка — такова милость, оказываемая нам природой или обществом, — приманка; всякая девушка имеет дуэнью, а у каждой дуэньи есть какая-нибудь слабость, и у этой слабости есть замок, открывающийся ключом из золота.

— Я тоже так думал, любезный дон Фернандо, — возразил молодой человек, — но на этот раз я ошибся.

— Бедный дон Рамиро, вам не повезло! Даже не удалось узнать, кто она!

— Удалось, причем мне не пришлось подкупать ни дуэнью, ни слугу. Я объехал квартал и очутился на широкой и красивой улице — улице Рыцарей — по другую сторону особняка. Оказалось, это настоящий дворец; я расспросил соседей и узнал, что она принадлежит…

— Девушка или усадьба?

— Черт возьми, обе… Что они принадлежат одному знатному и богатому иностранцу. Прибыв из Индии год или два тому назад, он за свои заслуги и ум был вызван из Малаги кардиналом Хименесом и стал членом регентского совета. Вы догадываетесь, дон Фернандо, о ком идет речь?

— Клянусь честью, ни в малейшей степени.

— Не может быть!

— Вы забываете, дорогой мой дон Рамиро, что года два меня не было в Испании и мне совсем или почти совсем неизвестно, что произошло здесь за это время.

— Да, верно. Ваше неведение, признаюсь в этом, в конце рассказа мне очень поможет.

У меня были две возможности увидеть мою прекрасную незнакомку: воспользоваться своим происхождением и положением в свете, чтобы представиться отцу и проникнуть к красавице-дочери. Или, подобно узнику, что ждет, не засияет ли солнце за решеткой его окна, ждать, когда откроются жалюзи и все озарит ее красота.

Я воспользовался первым способом.

Мой отец в молодости был знаком с тем вельможей, к которому я надеялся проникнуть. Я ему написал, мне ответили, и я был сердечно принят; я хотел видеть дочь, а не отца, но она, по приказанию отца или из любви к уединению, оставалась у себя; я прибег ко второму способу, хотя он не всегда приносит удачу, решил украдкой перехватить ее взгляд, когда вечером, в одиночестве, она будет вдыхать, стоя у окна, свежий и благоуханный воздух — ветерок с Тахо. Но все же молодую девушку, пожалуй, больше заинтересует всадник, остановившийся под ее балконом прекрасной звездной ночью или во тьме, когда разразится гроза, чем кавалер, представленный ей в будуаре или гостиной?

— Вы всегда были чрезвычайно наблюдательны в том, что касается женщин, дон Рамиро. Продолжайте же, я вас слушаю и убежден в вашем успехе.