Хинеста горько усмехнулась и, вынув из-за пазухи небольшой кожаный мешочек с гербом Филиппа Красивого, развязала его и высыпала к ногам короля горевшие огнем камни.

— Вот мой вклад, — промолвила она. — Вероятно, это-12 1694 го достаточно. Мать не раз говорила, что эти алмазы стоят миллион.

— Так, значит, вы отрекаетесь от всего? — спросил дон Карлос. — Отрекаетесь от своего положения, от будущего счастья, от мирских благ ради того, чтобы добиться прощения разбойнику?

— Отрекаюсь, — отвечала Хинеста, — и прошу лишь об одной милости: позвольте мне отнести ему бумагу о помиловании.

— Хорошо, — согласился дон Карлос. — Ваше желание будет исполнено.

И, подойдя к столу, он начертал несколько строк, подписал их и скрепил своей печатью.

Затем он приблизился к Хинесте своей медлительной, степенной походкой и сказал:

— Вот оно, помилование Фернандо де Торрильясу, вручите ему сами. Читая его, он увидит, что по вашей просьбе ему дарована жизнь, дарована честь. А когда вернетесь, мы выберем с обоюдного согласия монастырь, в который вы вступите.

— О государь! — воскликнула девушка, припадая к руке короля. — Как вы добры и как я вам благодарна!

И легко, словно на крыльях, она сбежала с лестницы, промчалась через сад, через королевские покои, через дворик Водоема и очутилась на площади Лос-Альхибес. Ей казалось, что она не идет, не бежит, а парит в воздухе, как это бывает во сне.

Когда она ушла, дон Карлос бережно собрал алмазы и положил их в кожаный мешочек, замкнул алмазы, перстень и пергамент в потайном ларце, спрятал ключ и, о чем-то раздумывая, медленно, шаг за шагом, спустился по ступеням лестницы.

Внизу он встретил дона Иньиго и посмотрел на него с удивлением, словно забыв, что должен с ним встретиться.

— Государь, — сказал верховный судья, — я нахожусь здесь, потому что вы приказали ждать вас. Вашему высочеству угодно что-нибудь сообщить мне?

Казалось, дон Карлос сделал над собой усилие, стараясь вспомнить, о каких делах шла речь; затем, отгоняя постоянную мысль об императорской короне, захлестывавшую все его другие помыслы, подобно непрестанному, беспокойному прибою, заливающему берег, произнес:

— Да, да, вы правы. Объявите дону Руису де Торрильясу, что я сейчас подписал помилование его сыну.

И дон Иньиго поспешил на площадь Лос-Альхибес, чтобы сообщить своему другу, дону Руису, о радостной новости. Король же отправился во Львиный дворик.

Хинеста в это время уже шла по горной дороге.

Опередим ее и посмотрим, что происходило в гроте за время ее отсутствия.

Фернандо неотрывно следил глазами за девушкой, пока она спускалась по тропинке, и лишь когда она совсем скрылась из вида, окончательно понял, что остался один.

Он перевел взгляд на пожар: пламя огненной пеленой покрыло всю гору. Треск огня и клубы дыма заглушали звериный вой; слышался лишь беспрерывный гул исполинского костра, смешивающийся в ушах дона Фернандо с шумом водопада.

Зрелище было величественным; но любое самое величественное зрелище в конце концов утомляет. Нерон, так долго желавший увидеть горящий Рим, кончил тем, что отвел ослепленные глаза от пылающего города и вернулся в невзрачный дом на Палатинском холме, мечтая о своем Золотом дворце.

Дон Фернандо вернулся в грот, опустился на ложе из папоротника и тоже погрузился в мечты.

О чем же он грезил?

Он затруднился бы ответить даже самому себе. Может быть, вспоминал о прекрасной, спасенной им донье Флор; она, как яркий метеор, мелькнула перед ним.

Может быть, он думал о доброй Хинесте. Ведь, дрогнув духом, на миг потеряв силу воли, он пошел вслед за ней по неведомым ему лесным тропам в грот — так моряк на утлом челне следует за путеводной звездой, и она спасает его.

Как бы то ни было, через некоторое время он погрузился в спокойный сон, словно на пять-шесть льё кругом не бушевал в горах разожженный из-за него пожар.

Незадолго до рассвета его разбудил какой-то странный шум, казалось доносившийся из недр горы. Открыв глаза, он стал прислушиваться.

Продолжительный, непрерывный скрежет слышался в нескольких футах от его головы, будто минер-подкопщик с остервенением работал под землей.

У Фернандо не было сомнений: враги обнаружили его убежище, но, понимая, что не могут атаковать открыто, роют ход в горе, чтобы заложить мину.

Фернандо вскочил, осмотрел аркебузу: фитиль был в хорошем состоянии; он зарядил ее, и у него осталось еще штук двадцать-двадцать пять зарядов, а если запас иссякнет, он пустит в ход пиренейский охотничий нож — на него он рассчитывал не меньше, чем на все огнестрельное оружие на свете.

На всякий случай он взял аркебузу и приложил ухо к стене грота.

Казалось, подкопщик продолжает работу с успехом, не быстро, но беспрерывно; было ясно: несколько часов такой упорной работы — и он пробьется сюда, в грот.

Наступил день, и шум прекратился.

Очевидно, минер отдыхал. Но почему никто из товарищей не помогает ему в работе?

Фернандо не мог этого понять.

Как всякий логично мыслящий человек, он не упорствовал на своем, отыскивая решение задачи, которую не мог постичь, говоря себе, что наступит миг — и тайна обнаружится; а пока ему остается одно — спокойно ждать.

У него были все основания ждать терпеливо.

Во-первых, голод его не страшил; на пять-шесть дней Хинеста, как мы знаем, снабдила его пропитанием, и он атаковал запасы часа через два после восхода солнца, а это красноречиво говорит о том, что грозившая опасность ничуть не повлияла на его аппетит.

К тому же теперь у него было не одно, а два основания надеяться, что он выйдет из трудного положения: первое — поддержка дона Иньиго, второе — обещание Хинесты.

Откровенно говоря, молодой человек почти не рассчитывал на успех девушки-цыганки; хотя ему уже было известно все о жизни ее матери, он больше надеялся на отца доньи Флор.

К тому же сердце человеческое неблагодарно: вероятно, Фернандо хотелось получить подобное благодеяние из рук дона Иньиго, а не из рук Хинесты — в таком он был душевном состоянии.

Испытывая расположение к дону Иньиго, он понял, что и сам внушает симпатию благородному старику.

Удивительное чувство, подобное голосу крови, роднило их.

Снова раздавшийся шум отвлек дона Фернандо от размышлений.

Он приложил ухо к стене и сразу понял, как это бывает по утрам, когда мысль ясна (во тьме она, подобно самой природе, затуманена), — понял, что минер ловко и упорно делает подкоп, стараясь до него добраться.

Если он довершит работу, а это значит — установит ход сообщения, говоря военным языком, чтобы вторгнуться в грот, — дону Фернандо придется выдержать неравную борьбу, не оставляющую шансов на спасение.

Не лучше ли, когда наступит ночь, выйти наудачу и, призвав на помощь темноту и знание местности, сделать попытку выбраться на другой склон горы?

Только беглецу не за что было зацепиться: пожар, вылизавший почти до самой макушки огромную часть горы, уничтожил мастиковые деревья, мирты и лианы, стелившиеся по отвесным склонам и выбивавшиеся из расщелин, отнял опору и поддержку у ног и рук беглеца.

Дон Фернандо высунулся из грота: надо было выяснить, можно ли пробраться по тропке, по которой спускалась Хинеста до пожара.

Он был поглощен этим исследованием, как вдруг раздался выстрел и пуля расплющилась о гранит на расстоянии полуфута от того места, где он ухватился за выступ.

Дон Фернандо поднял голову: три солдата, стоящие на вершине скалы, указывали на него пальцем и белое облачко порохового дыма поднималось в воздух над их головой; они-то и стреляли из аркебузы.

Сальтеадора обнаружили.

Но он был не из тех, кто не отвечает на вызов.

Он в свою очередь схватил аркебузу, прицелился в одного из солдат, который готовился снова разрядить оружие, — следовательно, это и был стрелок.

Прогремел выстрел — солдат, раскинув руки, выпустил аркебузу, оказавшую ему дурную услугу, и покатился вниз головой по крутому склону.