Нуньес уже отъехал шагов на тридцать.

— Едем! — крикнул дон Иньиго.

— Едем, отец, — отвечала донья Флор.

И она заняла свое место справа от старика; тот двинулся в путь, на прощание помахав рукой цыганке и крикнув трем своим людям — и тому, кто ехал впереди, и тем, кто ехал сзади:

— Эй вы, будьте внимательнее!

А цыганка все стояла, склонив голову и, следя глазами за девушкой, назвавшей ее подругой, вполголоса напевала свою песенку:

Она смотрела на них с явным беспокойством, и тревога ее все росла; но вот все они — и господа и слуги — исчезли за пригорком, заслонившим горизонт, и, потеряв их из вида, она наклонилась и стала прислушиваться.

Прошло минут пять, а губы цыганки машинально повторяли:

И вдруг послышались выстрелы нескольких аркебуз, раздались крики угрозы и боли; на вершине пригорка появился один из слуг, еще недавно ехавших позади маленького каравана. Он был ранен в плечо и весь залит кровью. Он прижался к шее мула, вонзая в его бока шпоры, и молнией промчался мимо девушки с отчаянным криком:

— На помощь! Помогите! Убивают!

Цыганка мгновение постояла, раздумывая, потом, как видно приняв какое-то решение, схватила веретено, прикрепила к одному из его концов свой пояс наподобие знамени и, взбежав на пригорок с такой быстротой, что козочка с трудом поспевала за ней, стала прыгать с камня на камень, пока не добралась до утеса, с вершины которого открывался вид на всю долину, и начала размахивать своим ярким поясом-шарфом, громко, изо всех сил крикнув три раза:

— Фернандо! Фернандо! Фернандо!

Если бы мы помчались туда, где произошли события, о которых можно было догадаться по шуму, с такой же быстротой, с какой слуга дона Иньиго мчался оттуда, если бы мы взлетели на вершину невысокой горы, возвышавшейся над дорогой, с такой же стремительностью, с какой цыганка со своей козочкой взбежала на вершину утеса и откуда стала махать поясом, — мы все равно опоздали бы и не увидели страшную схватку, залившую кровью узкую тропинку, что вела к харчевне.

Увидели бы мы только трупы Нуньеса и его мула, загородившие дорогу, увидели бы, как тяжело раненный Торрибио карабкается к могильному кресту и, полумертвый, прислоняется к нему.

Дон Иньиго и его дочь скрыты в харчевне: дверь захлопнулась за ними и шайкой разбойников, захвативших их в плен.

Но мы романисты и можем, как Мефистофель, сделать стены прозрачными или, как Асмодей, приподнять кровлю, поэтому не позволим, чтобы в подвластном нам мире произошли события, утаенные от наших читателей, — так прикоснемся же нашим пером к дверям харчевни, они распахнутся будто по мановению волшебного жезла, и мы скажем читателям: "Смотрите".

На полу харчевни бросались в глаза следы борьбы, начавшейся на дороге и продолжавшейся в доме. Кровавая полоса длиною больше двухсот шагов начиналась с порога и тянулась до угла стены, туда, где лежал разбойник, которого один из слуг дона Иньиго ранил выстрелом из аркебузы; его перевязывали уже знакомая нам Амапола, та самая девушка, что принесла цветы для путешественников, и mozuelo, что недавно держал под уздцы коня дона Рамиро де Авила.

Бархатный берет дона Иньиго и лоскут от белого плаща доньи Флор валялись на ступеньках, ведущих со двора в кухню, — значит, здесь возобновилась борьба, сюда тащили пленников, здесь-то и надо было их искать.

От входной двери, к которой и вели две эти ступени, тянулась дорожка из цветов, разложенных гонцом любви прекрасной доньи Флор, но цветы были растоптаны, смяты грязными башмаками, запачканы пылью, и на розах, лилиях и анемонах, словно рубины, блестели капли крови.

Дверь, отделявшая кухню от комнаты, где заботами дона Рамиро был накрыт стол и приготовлены два прибора, где еще воздух был напоен ароматом недавно сожженных благовоний, — дверь эта была растворена настежь, и на пороге сгрудились служители харчевни — переодетые разбойники; они готовы были ринуться на помощь грабителям, орудовавшим на большой дороге; из раскрытой двери неслись крики ярости, вопли, угрозы, жалобные стоны, проклятия.

Там, за дверью, должно быть, все шло к развязке, там происходило то, что заранее со страхом представляла себе девушка-цыганка, когда она советовала путешественникам вернуться.

И действительно, если бы можно было разрушить живую баррикаду, загораживавшую дверь, и пробиться в комнату, вот какая картина поразила бы зрителя.

Дон Иньиго, распростертый на полу, все еще пытался защищаться, держа обломок своей уже бесполезной шпаги; пока она была целой, он поразил двух разбойников — капли их крови и оросили дорожку из цветов.

Трое бандитов с трудом удерживали дона Иньиго, один упирался ему в грудь коленом и приставил к его горлу каталонский нож.

Двое других обыскивали старика, стараясь не столько ограбить его, сколько обнаружить у него спрятанное оружие.

В двух шагах от него прислонилась к стене, пытаясь найти опору, донья Флор: волосы ее были распущены, капюшон плаща был порван, с платья исчезли драгоценные камни.

Впрочем, видно было, что, схватив прекрасную путешественницу, разбойники обращались с ней бережнее, чем со стариком. Причину этого понять было нетрудно.

Донья Флор, как мы уже говорили, была редкостной красавицей, а предводитель шайки, герой этой истории, Сальтеадор, славился учтивостью, что в данном случае, наверно, было еще ужаснее, чем самая безжалостная жестокость.

Да, девушка была прекрасна: она стояла у белой стены, откинув голову; ее дивные глаза, осененные длинными бархатистыми ресницами, горели гневом и возмущением, метали молнии — в них не было ни робости, ни страха.

Ее опущенные белые руки были обнажены (разбойники, срывая с нее драгоценные украшения, разодрали рукава) и казались двумя барельефами, высеченными в стене искусным мастером. Ни единого слова, ни стона, ни жалобы не слетело с ее уст с той минуты, как она была захвачена; жаловались и стонали два разбойника, раненные шпагой дона Иньиго.

Конечно, прекрасная чистая девушка думала, что ей грозит только одно — смерть, и перед лицом этой опасности она считала, что для благородной испанки унизительны жалобы, стоны и мольба.

Грабители были уверены, что прекрасная путешественница не сможет убежать от них; сорвав с нее почти все драгоценности и окружив тесным кольцом, они разглядывали ее, хохотали, причем отпускали такие замечания, которые заставили бы ее смутиться, если б взгляд ее не был устремлен ввысь и, словно проникнув сквозь потолок и стены, сквозь небесную твердь, не терялся в пространстве — он искал незримого Бога, ибо только к нему могла сейчас взывать благородная христианка, умоляя о помощи.

Быть может, донья Флор думала и о том прекрасном молодом человеке, кого не раз видела в этом году: он появлялся под окном ее спальни с наступлением сумерек, а по ночам забрасывал ее балкон самыми роскошными цветами Андалусии.

Итак, она молчала, зато — мы об этом уже говорили — вокруг нее, особенно же вокруг ее отца, не смолкал шум, раздавались вопли, проклятия, угрозы.

— Негодяи! — кричал дон Иньиго. — Убейте, задушите меня, но предупреждаю: за одно льё до Альгамы я встретил отряд королевских солдат, их начальник мне знаком. Он знает, что я выехал, знает, что я еду в Гранаду по велению короля дона Карлоса, а когда выяснится, что я не прибыл, он поймет, что меня убили. Тогда вам придется иметь дело не с шестидесятилетним стариком и пятнадцатилетней девушкой, а с целым войском. Тогда, разбойники, тогда, бандиты, мы увидим, так ли вы храбры в бою с солдатами короля, как сейчас, когда двадцать одолели одного!