Раздались громкие возгласы, ибо не оставалось сомнений: тот, кого искали, найден.

Фернандо вернулся в грот, перезарядил аркебузу и вновь приблизился к отверстию пещеры.

Но сотоварищи убитого исчезли, и на всем видимом пространстве, в огромном полукруге перед гротом, никого не было видно.

Только камни катились с вершины горы, перескакивая через утесы, а это означало, что солдаты устроили засаду наверху.

Подкоп продолжался.

Было ясно, что теперь, когда Сальтеадора обнаружили, атаковать его будут любыми средствами.

Он тоже готовился и, решив защищаться всеми способами, проверил оружие: рукоятка баскского ножа свободно выходила из ножен, аркебуза легко приводилась в действие; сидя на ложе из папоротника, он мог и слушать, как идет подкоп позади него, и видеть, что происходит впереди.

Полчаса прошло в ожидании, в напряженном раздумье и в мечтах, и вдруг ему показалось, что какая-то тень заслонила ему свет — у входа в пещеру на конце веревки качалось что-то темное.

Солдатам не удалось добраться до грота, и один из них попытался спуститься к скале сверху; он был в полном обмундировании, спрятался за большим не пробиваемым пулей щитом и висел на веревке: его соблазнила тысяча филиппдоров — награда, обещанная тому, кто захватит Сальтеадора, живым или мертвым.

Солдат уже миновал водопад и только собрался опереться ногой о скалу, как вход в пещеру заволокло дымом.

Пуля, бессильная прострелить щит или пронзить доспехи, удовольствовалась тем, что перебила веревку над головой того, кто за нее держался.

И бездна поглотила солдата.

Трижды солдаты пытались спуститься в грот, но все попытки кончались одинаково.

Трижды душераздирающий вопль вылетал из бездны и такой же вопль как эхо вторил ему с вершины горы.

Очевидно, после этих трех смертельных попыток осаждающие решили прибегнуть к иному способу нападения, потому что крики стихли и никто больше не появился.

Зато подкопщик продолжал долбить скалу; было ясно, что дело быстро подвигается.

Дон Фернандо, припав ухом к стене, дождался сумерек. Ночь грозила ему двоякой опасностью.

Во-первых, солдаты, пользуясь темнотой, могли подобраться к гроту; во-вторых, человек, пробивавший скалу, приближался, правда, он кончит подкоп не раньше чем через час.

Изощренный слух подсказывал Сальтеадору, что подкоп ведет один человек, отделенный от него всего лишь тонким пластом земли, ибо было слышно, как он отгребает землю.

Сальтеадор недоумевал — шум, доходивший до него, не походил на удары мотыги или кирки; казалось, что кто-то беспрерывно роет землю руками.

Шум нарастал.

Сальтеадор в третий раз припал к стене грота. Подкопщик был уже совсем рядом, слышалось его прерывистое, хриплое дыхание.

Фернандо стал прислушиваться еще напряженнее, и вдруг глаза его блеснули, осветив все лицо, и радостная улыбка тронула губы.

Он выскочил из грота, подошел к самому краю отвесной кручи, наклонился над бездной, спеша убедиться, что извне ему ничто не угрожает.

Вокруг царила тишина; ночь выдалась темная и безмолвная. Видно, солдаты решили больше не нападать, а взять Сальтеадора измором.

— О, мне надо всего полчаса, — прошептал Фернандо, — и тогда королю дону Карлосу не придется оказывать мне милость, о которой его сейчас упрашивают…

Он вернулся в грот и, зажав нож в руке, стал копать землю, пробиваясь навстречу тому, кто двигался на него.

Землекопы быстро сближались. Минут через двадцать хрупкая преграда, еще разделявшая их, рухнула, и как ожидал Фернандо, в отверстии показались огромные лапы и голова медведя-исполина.

Зверь тяжело дышал.

Его дыхание походило на рев.

Этот рев был знаком Фернандо — по нему бесстрашный охотник не раз находил грозного хищника.

Слушая дыхание зверя, Фернандо составил план бегства.

Он рассудил, что берлога медведя, вероятно, примыкает к гроту, никем не охраняется и, следовательно, послужит для него выходом.

Все складывалось так, как он предполагал, и, с усмешкой посмотрев на зверя, Фернандо сказал вполголоса:

— А я узнал тебя, старый медведь с Муласена, ведь это по твоему следу шел я в тот день, когда меня окликнула Хинеста, ведь это ты зарычал, когда я хотел взобраться на дерево и посмотреть на пожар, а теперь ты наконец волей-неволей поможешь мне спастись. Прочь с дороги!

С этими словами он полоснул острием кинжала медвежью морду.

Брызнула кровь, зверь взревел от боли и попятился в берлогу. Сальтеадор скользнул в отверстие с быстротой змеи, очутился рядом с медведем и увидел, что зверь загородил проход.

— Да, — заметил Фернандо, — все ясно: один из нас выйдет отсюда; остается узнать, кто же?

Зверь ответил угрожающим рычаньем, будто поняв его слова.

Воцарилась тишина: противники мерили друг друга взглядом.

Глаза медведя горели словно раскаленные угли.

Враги замерли. Каждый выжидал, собираясь воспользоваться неверным движением противника.

Человек первым потерял терпение.

Фернандо искал глазами камень. И случай помог ему: рядом валялся увесистый обломок скалы.

Горящие глаза зверя послужили ему мишенью, и обломок, словно брошенный метательной машиной, с глухим треском ударился о голову зверя.

Такой удар размозжил бы лоб быку.

Медведь покачнулся, и его глаза, сверкавшие молнией, закрылись.

Но немного погодя зверь, как видно собираясь напасть на человека, с рычанием поднялся на задние лапы.

— А-а, — произнес Фернандо, шагнув вперед, — наконец-то осмелился!

И, упираясь грудью в рукоятку ножа, он направил острие на врага.

— Ну, приятель, давай обнимемся.

Объятие было гибельным, поцелуй смертельным. Фернандо почувствовал, что когти медведя вонзаются в его плечо, а острие кинжала тем временем углублялось в сердце зверя. Человек и зверь вцепились друг в друга и покатились по берлоге, залитой кровью раненого хищника.

Уже стемнело, когда Хинеста углубилась в горы.

Но прежде чем последовать за ней, нам следует нанести визит в дом дона Руиса де Торрильяса вслед за верховным судьей Андалусии.

Вероятно, читатель помнит, что сказал король дону Иньиго, выходя вслед за Хинестой из Мирадора королевы.

Дон Иньиго, не задумываясь о том, какой непонятной силой удалось цыганке добиться от короля помилования, в котором он отказал и дону Руису, и ему самому, тотчас же направился к дому дона Руиса, расположенному на площади Виварамбла, близ ворот Гранатов.

Читатель, верно, также запомнил, что верховному судье, пока дон Карлос будет находиться в столице древних мавританских королей, надлежало жить в Гранаде, и дон Иньиго решил, что нанесет обиду старому другу дону Руису, если не пойдет к нему и не попросит гостеприимства, которое его бывший соратник однажды предложил ему еще в Малаге.

Поэтому на другой же день после приезда он (как и сказал дону Руису на площади Лос-Альхибес) отправился, вместе с дочерью, в дом старого друга с просьбой приютить их.

Донья Мерседес была дома одна, ибо дон Руис, как мы знаем, с утра ждал короля на площади Лос-Альхибес.

Донья Мерседес была еще хороша собой, хотя ей было далеко за сорок; ее называли античной матроной, почитая эту чистую, безупречную жизнь, и никому в Гранаде не приходило в голову набросить хотя бы тень подозрения на супругу дона Руиса.

Увидев дона Иньиго, Мерседес негромко вскрикнула и поднялась с места; румянец залил ее бледные щеки и сразу же исчез, подобно зарнице, ее прекрасное лицо стало еще бледнее, и странное дело: волнение, овладевшее ею, как бы передалось дону Иньиго. Лишь после недолгого молчания, пока донья Флор с изумлением переводила взгляд с отца на донью Мерседес, повторяем, после недолгого молчания он обрел дар слова и сказал:

— Сеньора, я должен провести несколько дней в Гранаде — в первый раз после возвращения из Америки. И я бы обидел своего старинного друга, если бы остановился в гостинице или у кого-нибудь из других знакомых мне дворян, ибо мой друг приезжал в Малагу, чтобы пригласить меня к себе.