"Кто же тебе сказал об этом?"

"Его убийца".

"Куда же он делся?"

"Спроси у вихря, куда исчезли листья, что он унес… Конь умчал его по дороге в Астурию. Теперь он уже в десяти льё от нас".

"Бегу к королю!" — крикнул лекарь.

"Ступай, — сказала мать и, обращаясь к слуге, добавила: — Скажи ему, что я здесь. Пусть знает, что я рядом".

"Хорошо, передам", — обещал тот.

Оба скрылись в крепости.

Матушка снова села на край рва.

Мы просидели там весь вечер, всю ночь, все утро следующего дня.

Меж тем о недуге короля толковали повсюду; еще накануне вокруг нас собралась целая толпа, не расходилась она до темноты и снова появилась с самого утра; людей стало еще больше, все были встревожены и удручены.

Носились всякие слухи, но всего сильнее поразил мою мать, очевидно, самый правдоподобный рассказ о том, что король, играя в мяч, разгорячился и попросил холодной воды; какой-то неизвестный человек подал ему стакан и тотчас же исчез.

Судя по описанию, это и был цыган, что накануне промчался на коне мимо матери, на скаку сообщив ей ужасную весть, заставившую ее поспешить сюда; теперь мать больше не сомневалась: короля отравили.

Больше никаких новостей не было. Лекарь не появлялся; он не оставлял короля, а люди, выходившие из дворца, ничего толком не знали о состоянии больного, и нельзя было полагаться на их слова.

Все ждали вестей с волнением, а матушка — с мучительной тревогой.

Часов в одиннадцать ворота отворились и глашатай сообщил, что король чувствует себя лучше и сейчас появится, чтобы успокоить народ.

И вскоре действительно король выехал верхом на лошади, в сопровождении лекаря и двух-трех офицеров из свиты.

Я не раз видела своего отца-короля, но прежде была несмышленым ребенком, а теперь уже вступила в тот возраст, когда могла запомнить его.

Да, я хорошо его помню: он был прекрасен! Правда, был он очень бледен, глаза были воспалены от бессонницы, он тяжело дышал, ноздри судорожно подергивались, бледные губы были крепко сжаты и словно прилипли к зубам.

Конь его шел шагом, и всадник был так слаб, что держался за луку седла, иначе он, пожалуй, упал бы.

Он все оглядывался, словно искал кого-то глазами.

Матушка поняла, что он ищет ее, вскочила, взяла меня на руки.

Лекарь, заметив нас, тронул короля за плечо, и тот посмотрел в нашу сторону.

Зрение его настолько ослабло, что сам он нас не разглядел бы.

Он остановил коня и сделал моей матери знак подойти; увидев женщину с трехлетним ребенком на руках, несколько человек из его свиты отошли в сторону.

В толпе догадались: произошло что-то важное, к тому же матушку знали, и люди расступились.

И вот король и мы очутились в середине большого круга. Только врач был близко и мог слышать, о чем говорил король с моей матерью.

Впрочем, мать не могла вымолвить ни слова, грудь ее разрывалась от сдерживаемых рыданий, неудержимые слезы заливали ее щеки. Она поднесла меня к королю, он взял меня, прижал к груди, поцеловал, посадил на луку седла. Затем он положил слабеющую руку на голову матери, легонько откинул ее назад и сказал по-немецки:

"Вот и ты, бедная моя Топаз!"

Матушка не в силах была отвечать. Она припала головой к ноге короля и, целуя его колено, громко разрыдалась.

"Только ради тебя я здесь, — прошептал король, — ради тебя одной…"

"О государь, красавец мой, дорогой, обожаемый властелин", — твердила мать.

"О отец, мой милый отец"[29], — вымолвила я по-немецки.

Король впервые услышал мой голос, и притом на языке, который он так любил.

"Ну вот, теперь я могу спокойно умереть, — сказал он, — меня назвали самым дорогим на свете именем, какое только произносят уста человеческие, да еще на языке моей родины".

"Умереть! Как умереть? — воскликнула матушка. — О мой любимый король, какое ты выговорил слово!"

"Да, сам Господь Бог, который соизволил ниспослать мне смерть христианина, со вчерашнего дня нашептывает мне это слово; впрочем, еще тогда, осушив стакан ледяной воды, я почувствовал, как смертельная дрожь проникла мне в самое сердце".

"О мой король, любимый мой", — шептала матушка.

"Всю ночь я думал о тебе, бедная моя Топаз. Увы, немногое смог я сделать для тебя при жизни. Чем же я помогу тебе после смерти? Так пусть же хотя бы тень моя будет тебе защитой, если с Божьего соизволения что-то в человеке способно пережить его".

"Мой милый отец! Мой милый отец!" — повторяла я, заливаясь слезами.

"Да, да, дитя мое, я подумал и о тебе, — отозвался король и добавил, надевая мне на шею небольшой кожаный мешочек на шелковом шнурке, затканном золотом: — Кто знает, что будет с тобой, когда я умру? В живых останется ревнивая вдова, и твоей матери, быть может, придется бежать. Ночью я собрал все эти алмазы, тут их примерно на двести тысяч экю. Это твое приданое, милая моя дочь. И если твой брат, став королем Арагона и Кастилии, не признает тебя, невзирая на пергамент, который я дал твоей матери, и на перстень, который я ей даю, — ты, по крайней мере, проживешь жизнь в богатстве как благородная дама, если тебе не суждено жить как подобает принцессе королевской крови".

Матушка хотела ограничиться перстнем и отказаться от мешочка с алмазами; однако король тихонько отвел ее руку.

Итак, она получила в дар перстень, а я — алмазы.

Но усталость и волнение сломили бедного умирающего. Он побледнел еще больше, хоть, казалось, это уже невозможно, и, совсем ослабев, чуть не теряя сознание, склонился к моей матери.

Она крепко обняла его, прижалась губами к холодному челу; но вот матушка позвала на помощь: она вся сникла, поддерживая неподвижное тело, ибо королю уже недоставало сил приподняться.

Появились лекарь и слуги.

"Уходите! — крикнул ей лекарь. — Уходите!"

Матушка не двинулась с места.

"Вы что же, хотите, чтобы он умер здесь, на ваших глазах?"

"Неужели вы думаете, что мое присутствие для него губительно?"

"Ваше присутствие для него убийственно".

Тогда она крикнула мне:

"Идем скорее, дитя мое".

А я продолжала повторять:

"Отец, мой милый отец!"

Мать обхватила меня, взяла на руки, а я все твердила:

"Нет, нет, я не хочу уходить!"

И тут раздался громкий горестный вопль, он несся со стороны города. То кричала королева Хуана: она бежала, ломая руки, волосы ее были растрепаны, лицо перекошено, она была бледнее, чем ее умирающий супруг:

"Он умер! Он умер! Мне сказали, что он умер!"

Мне стало страшно, я прильнула к материнской груди, меж тем толпа расступилась, круг сомкнулся, выпустив беглянок — нас с матушкой, — а в другом месте он разомкнулся, впустив королеву Хуану; мать пробежала шагов сто, но силы ей изменили, и она опустилась на землю у подножия дерева, прижала меня к груди и, словно пряча от всех, склонила надо мной голову, так что ее длинные волосы окутали меня, будто покрывалом.

Но вот она вскинула голову, волосы ее рассыпались прядями, и я стала искать глазами короля дона Филиппа, но дворцовые ворота уже закрылись за ним и за королевой Хуаной…

Хинеста рассказывала, а молодой король слушал, не выказывая никакого волнения, не произнося ни единого слова. Но когда, задыхаясь от слез, молодая девушка умолкла и покачнулась, не в силах продолжать, он протянул ей руку и, указав на стул, сказал:

— Садитесь же, вы имеете право сидеть в моем присутствии: я еще не император.

Но она, покачав головой, возразила:

— Нет, нет, позвольте мне кончить… Ведь я пришла не к брату, а к королю. Пришла не требовать признания, а умолять о милости… И если силы мне изменят, я паду к стопам вашим, государь, но не сяду перед сыном Филиппа Красивого и королевы Хуаны. О Боже мой!..