Как мы уже сказали, дон Иньиго пошел во дворец, а дон Фернандо, пленник своего слова, направился в тюрьму; он шел, высоко и гордо подняв голову, не как побежденный, а как победитель, ибо считал, что не сдался, а покорился чувству, которое, хотя и повелело ему сдержать гнев и, быть может, пожертвовать жизнью, таило в себе нечто отрадное.

Он спускался по дороге к городу; вслед за ним шли многие из тех, кто только что следил за его ожесточенной борьбой; дон Иньиго запретил оскорблять пленника; однако, пожалуй, сильнее, чем запрет верховного судьи, благородными сердцами испанцев сейчас владело то восторженное изумление, что всегда вызывает отвага у отважного народа; люди, сопровождавшие пленника, толковали между собой о том, как ловко он наносил и отражал удары, и напоминали почетную свиту, а не позорный эскорт.

На повороте дороги из Альгамбры дон Фернандо встретился с двумя женщинами в покрывалах; обе остановились, раздались возгласы удивления и радости. Он застыл на месте, — то ли его остановили эти возгласы, то ли магнетический трепет, охватывающий нас, когда мы встречаем любимое существо или должны вот-вот его увидеть.

Но он еще не успел спросить себя, кто же эти женщины, к которым помимо воли так влекло его сердце, когда одна из них припала к его руке, а другая, простирая объятия, тихо повторяла его имя.

— Хинеста! Донья Флор! — негромко сказал дон Фернандо, а люди, что шли за ним от площади Лос-Альхибес и намеревались довести до тюрьмы, тоже остановились поодаль, чтобы не стеснять узника и молодых женщин, проявив то сочувствие, какое толпа питает к обреченному.

Стояли они недолго, но Фернандо успел обменяться с Хинестой несколькими словами, а с доньей Флор — несколькими взглядами.

Девушки продолжали путь в Альгамбру, а дон Фернандо — в тюрьму.

Понятно, зачем Хинеста торопилась во дворец: узнав от доньи Флор, какая опасность грозит дону Фернандо, она решила еще раз испытать свою власть над доном Карлосом.

Только теперь у нее не было ни пергамента, удостоверяющего ее происхождение, ни миллиона, внесенного в монастырь.

Предполагая, что у ее брата такая же короткая память, как у всех королей, она решила, что для него, как и для всего света, она теперь простая девушка, бедная цыганка Хинеста.

Но у нее оставалось ее сердце, и в нем она надеялась почерпнуть достаточно молений и слез, чтобы смягчить холодную, неприступную душу дона Карлоса.

Одно обстоятельство пугало ее: вдруг ей не удастся добраться до короля.

К ее великой радости, дверь перед ней распахнулась, стоило ей произнести свое имя.

Донья Флор, дрожа от волнения, боясь утратить последнюю надежду, осталась ждать Хинесту у ворот.

Хинеста пошла за придворным. Он отворил дверь в покой, превращенный в рабочий кабинет, отступил, пропуская молодую девушку, и, не доложив, затворил за ней дверь.

Дон Карлос ходил взад и вперед большими шагами, опустив голову на грудь, устремив глаза в землю, словно тяжкий груз — полмира — лежал на плечах этого девятнадцатилетнего Атласа.

Хинеста преклонила колено и застыла в этой позе. Так прошло несколько минут; король, казалось, не замечал ее. Но вот Карлос поднял глаза, остановил на ней взгляд, из рассеянного постепенно ставший вопрошающим, и осведомился:

— Кто вы такая?

— Вы забыли меня, государь? Как же я несчастна! — отвечала цыганка.

Тогда дон Карлос, сделав над собой усилие, постарался припомнить ее: его взор порою как будто яснее видел будущее, нежели читал в прошлом.

— Хинеста? — спросил он.

— Да, да, Хинеста, — прошептала девушка, радуясь, что он узнал ее.

— Послушай, — сказал он, останавливаясь перед ней, — ведь сегодня или завтра, если ничто не помешает, прибудет гонец из Франкфурта!

— Какой гонец? — не поняла Хинеста.

— Тот, что должен возвестить, кому, мне или Франциску Первому, будет принадлежать отныне Империя.

— Бог даст, вам, государь, — отвечала Хинеста.

— О, если я стану императором, — воскликнул король, — я начну с того, что снова захвачу Неаполь, который я обещал папе, Италию, которую я уступил Франции, Сардинию, которую я…

Дон Карлос умолк, вспомнив, что он не один, что разглашает свои замыслы.

Он провел рукой по лбу.

Хинеста воспользовалась его молчанием.

— Если вы станете императором, вы помилуете его, государь?

— Кого?

— Фернандо — того, кого я люблю, за кого буду молиться до конца своих дней.

— За сына, давшего пощечину отцу? — с расстановкой проговорил дон Карлос и нахмурился; казалось, слова ему даются с трудом.

Хинеста поникла головой.

Что оставалось ей, бедняжке, делать после такого обвинения, да еще перед таким обвинителем?

Одно — пасть ниц и плакать! И она, рыдая, упала к ногам короля.

Дон Карлос несколько секунд смотрел на нее; к несчастью, девушка не смела поднять глаз, иначе она, несомненно, была бы поражена, заметив, как в его взгляде промелькнула искра сочувствия.

— Завтра, — произнес король, — ты узнаешь вместе со всей Гранадой о моем решении. А пока оставайся во дворце, ибо все равно — жить или не жить преступнику — ты не вернешься в монастырь.

Хинеста поняла, что все просьбы тщетны, и, поднимаясь, прошептала:

— О король! Не забывай, что я, чужая тебе перед людьми, — твоя сестра перед Господом.

Дон Карлос сделал знак рукой, и Хинеста удалилась.

Донья Флор ждала ее у ворот.

Хинеста рассказала о встрече с королем.

Мимо прошел придверник — по велению короля он искал верховного судью.

Девушки двинулись вслед за ним, надеясь узнать новости у дона Иньиго.

Меж тем Мерседес, преклонив колена, молилась у себя в комнате и ждала с тревожной тоской, как ждали Хинеста и Флор.

Она была в своей прежней спальне — ведь тут дон Фернандо, ее отверженный, но еще свободный сын, навещал ее.

Счастливая была пора!

Бедная мать! Она дошла до того, что называла счастливыми те дни, когда изнывала от страха, тоски, тревоги.

Да, но тогда она находила утешение в мечтах.

Теперь все мечты рухнули, надежды почти не осталось.

Она послала Беатрису и Висенте разузнать что-нибудь о сыне.

Новости становились все страшнее и страшнее.

Сначала она надеялась, что Фернандо скроется в горах.

Он уйдет в горы, убеждала она себя, а оттуда спустится в какой-нибудь порт, сядет на корабль и отправится в Африку или Италию.

Ей не доведется больше увидеть сына, зато он будет жить!

Но в первом часу пополудни она узнала, что он раздумал бежать и, преследуемый ревущей толпой, бросился на площадь Лос-Альхибес. В два часа ей стало известно, что он сражается в башне Вела, убил и ранил восемь или десять человек.

В три часа сообщили, что Фернандо сдался дону Иньиго и, дав честное слово не бежать, без стражи отправился в тюрьму.

В четыре часа слуги доложили, что король обещал верховному судье не выносить приговор, пока сам не допросит обвиняемого.

В пять часов она узнала о словах короля, сказавшего Хинесте, что завтра она вместе со всей Гранадой узнает его решение.

Итак, значит, завтра будет вынесен приговор.

Какой же?

А вечером до нее дошли какие-то смутные, зловещие слухи.

В городе говорили — правда, пока никаких доказательств не было, — так вот, в городе говорили, будто король приказал верховному судье ночью воздвигнуть эшафот на площади Лос-Альхибес.

Но для кого?

Король посетил с доном Иньиго тюрьмы, однако там он раздавал помилования.

Для кого же эшафот, неужели для дона Фернандо?

Но был ли такой приказ?

Висенте вызвался все разузнать, обещал всю ночь провести на площади Лос-Альхибес, выяснить, что там произойдет, и рассказать обо всем своей госпоже.

В девятом часу вечера Висенте вышел из дома, но не прошло и часа, как он вернулся, говоря, что добраться до площади Лос-Альхибес невозможно, ибо все подступы к ней заняты стражей.

Оставалось одно — ждать и молиться.

И донья Мерседес решила провести ночь в молитве.