На портрете стояла подпись художника. Русские буквы: «А. Вер».
Или, быть может, итальянские «А. Беп»?..
В голове не укладывалось, что с князем ди Мильяно из Италии мы говорили о моей бабушке. Мне казалось, что я знала другую бабушку. Я никогда не видела у неё писем из Италии. Она редко посвящала родных в личные дела, редко рассказывала о себе, о прошлом, о своей молодости. Отец говорил, что не умела рассказывать.
– Как долго вы намереваетесь оставаться в России? – поинтересовалась я.
– Я выполнил долг перед дедушкой, – синьор Марко положил руку на грудь, взглянул на меня и засмеялся. Должно быть, на моём лице он прочитал растерянность. Я не знала, что буду делать с итальянскими рукописями. Прочесть их я не могла и выбросить теперь не могла. Любопытство точило мне душу.
– Я обещал помочь вам перевести записки. В память о дедушке и Екатерине Чубаровой – я не могу покинуть Россию сейчас.
Мне хотелось остаться одной и подумать о бабушке. Синьор Марко остановился в гостинице. Я могла бы предоставить ему комнату в моей квартире, но побоялась впускать в дом малознакомого иностранца.
– Если вам интересно, я готова показать вам Петербург, – предложила я у порога.
Синьор Марко всплеснул руками:
– Буду рад познакомиться с городом, который знал мой дедушка!
К счастью, я перепорхнула тот возраст, когда появление на людях с обаятельным кавалером могло меня скомпрометировать. Напротив, это польстило бы моей репутации. Мы условились встретиться завтра у меня в квартире для перевода мемуаров.
Я осталась одна. По стеклу задробил осенний дождь. Когда я последний раз приезжала в имение, где жила бабушка? Трудно назвать год. Мне вспомнились её портреты тридцатых годов – самые ранние из имеющихся. Полуспущенные рукава-буфы, укороченный подол – на бабушкиной фигуре эти платья не смотрелись. Все смеялись и говорили, что у неё нескладная фигура. Потом появились кринолины, угловатые башмаки, и бабушка в них спотыкалась. Отец подшучивал: ходить, мол, не умела мать. А широкие юбки! От каркасов на конском волосе бабушка попросту избавлялась, а подол укорачивала. Но и обрезанные платья не носила. Безобразная мода пятидесятых – последних лет бабушкиной жизни… Не думаю, что ей понравились бы и мои любимые платья с турнюрами. Да и стойка-воротник душил бы её.
Зато как хороша она была в дымковом платье с высокой талией, струящемся, как греческий хитон! Как легко ступала её маленькая ножка в атласной балетной туфельке с лентами по паркету бальной залы! Как изящны были её руки в высоких лайковых перчатках! Это была её эпоха, её время. Её строгая красота расцвела в годы Наполеоновских войн – когда ни мой отец, ни матушка, ни я сама не могли знать её! В 1812 году ей было восемнадцать…
Глава I
Она стояла с княгиней Ниной Ланевской – в белом ампирном платье, вышитом белыми же цветами. На шее мерцала жемчужная подвеска, в ушах – капельки-серьги. Сложенный веер в руках. Простая античная причёска: пробор и узел на затылке с веточкой белой сирени. Тёмно-русые завитки надо лбом. И глаза – холодно-серые при чёрных ресницах, как Карельские озёра под пасмурным небом.
В зале звучали нежно-весёлые переливы мазурки. Глядя на мелькающие мундиры, фраки и тюлевые платья, Екатерина Чубарова беседовала с княгиней. Они обе не любили танцевать.
– Простите, ваше сиятельство, – подошёл синий ливрейный лакей в пудреном парике. – Барышня к вам молодая – Ильина, Вера Сергевна. Просят впустить. Токмо без объявления, – он прикрылся ладонью. – Без батюшки они.
– Проводи в залу.
В дверях под алебастровым барельефом показалась девица с пшеничными локонами, убранными в узел, в белом платье с короткими драпированными рукавами. Огляделась. Заприметила хозяйку. И носки её кремовых туфель быстро-быстро замелькали под кистями шёлкового подола.
Она приблизилась к княгине, сделала книксен. Лёгкие завитки вспарили над её широким лбом и опустились на виски, как пуховые пёрышки.
– Здравствуй, Веринька! Отчего ты приехала одна? Здоровы ли родители?
– Благодарю вас, Нина Григорьевна! Maman приболела и не смогла сопроводить меня, – Вера отвечала тихо, а раскосые голубые глаза её бегали по лицам танцующих офицеров. – Катенька, могу ли я поговорить с тобою?
– Что ж, отдаю тебе нашу милую Катрин, – Нина улыбнулась. Величественный шаг – и газовый шлейф платья поволокся за хозяйкой к соседнему кружку неприглашённых дам.
– Катенька, – рука в длинной перчатке сжала её пальцы, – я ищу Александра. Он ведь здесь?
– Да, я видела его… между третьей и четвёртой колонной, – Екатерина оглянулась. Не из-за веера, не из-за плеча (к чему ужимки?). – Его уже нет. А что случилось?
– Стыдно говорить, Катя! – Вера наклонилась к её уху. – Ещё осенью Саша побранился с папá. Причина глупая: папенька не дал ему денег, чтобы выручить приятеля. В Рождество Саша не приехал к нам, на письма наши не отвечает. Maman изводится, не спит который день. Занемогла вот: голова кружится, как с постели встаёт. Потому я и приехала в Петербург одна с гувернанткой – поговорить с ним!
– Я не вижу его в зале. Должно быть, вышел. Но мы можем попросить Нину…
– Не надо, Катя! Я без родителей, слухи пойдут… Лучше, если я уеду. Прошу тебя, как увидишь его, передай, что я привезла ему деньги от maman. Я остановилась у Осининых.
– Я всё скажу ему.
Кавалеры подпрыгивали, хлопая лодыжками. Дамы смотрели на кавалеров. Вдоль стен гудели голоса по-французски. Вера спрятала лицо за веером, смяла у бедра атласную сумочку-кисет и прошла через залу за спинами гостей – в раскрытые двери под алебастровым барельефом.
Лакеи на больших балах – первые шпионы. Где их благородия? Вестимо где: на чёрную лестницу изволили выйти. Какие благородия? Трое их было. Соврал, простите: не трое – четверо! Господина прапорщика молодого с фамилиею немецкой прихватили. Запямятовал… Те ли господа, аль не те – по именам всех не упомнишь.
Екатерина прошла анфиладу комнат. Свернула в узкий коридор. Навстречу несли с кухни в большую обеденную горячие блюда под колпаками, платменажи с солонками, соусницами, серебряными вилками и ножами, вазы с хлебцами, кёнигсбергскими марципанами, пирамиды тарелок.
– Вы видели здесь офицеров?
– Господа изволили на задний двор пройти, – ответил официант в расшитой галунами ливрее.
Что могли делать четыре офицера на заднем дворе? Неужели дуэль?
Екатерина протеснилась между очередью официантов и каменной стеной. По чёрной лестнице сбежала в холодную темноту. Здесь смердело помойной ямой и отхожим местом. Рука нащупала дверь.
Конюшни, каретный и сенной сараи, запах лошадиного навоза и поленница под навесом. Колодец с поилкой для лошадей. Золотое шитьё и пуговицы парадных офицерских мундиров блеснули на свету масляных фонарей. Александр стоял с приятелем, поручиком Масловым, в семи шагах от штабс-капитана Черевина. Узкоплечий прапорщик Финляндского полка Сеглер пытался воткнуть тесак в утрамбованную ногами и копытами леденелую землю. Дверь скрипнула – все четверо обернулись.
Между прутьями чугунной запертой калитки высунулись руки денщика с дуэльным ящиком.
– Пистолеты, ваше благородие!
Секундант Маслов не успел сделать шаг – Екатерина перехватила полированный ящик, и…
– Что вы делаете? – крикнул подпоручик Ильин.
На дне колодца булькнула вода.
Александр подбежал (Ох как грозно на него смотрели серые глаза!). Заглянул в чёрную глубину. Стукнул кулаком по деревянному срубу.
Слух о дуэли на балу гулял среди гостей. Толпа любопытствующих заполняла улицу через парадную и заднюю двери. Дамы в дымковых платьях жались на морозе под аркой, заглядывали через решётку калитки. Деликатно расталкивая гостей, княгиня Нина спешила к дуэлянтам по чёрной лестнице. Точно звезда загорелась среди грязного двора, фуражных сараев и втоптанной в снег соломы. Между штабс-капитаном и подпоручиком – словно греческая богиня, в лёгком белом платье. При луне мерцала сапфировая диадема. Никакой эмоции, никаких сантиментов и истерик:
