Княгиня смотрела на неё влажными глазами. Веки у неё набухли и покраснели, на ресницах поблёскивали невысохшие слёзы. Из-под мизинца сжатой руки торчал уголок мокрого платка.

– Нина… Что?.. Что случилось? Пётр Васильевич?..

– Поди сюда.

Она провела Екатерину в свою спальню, усадила на кушетку. Подошла к комоду, где на подносе лежали письма, и подала ей конверт со сломанной печатью:

– Прочти.

Томящий жасминовый аромат пронизывал Нинину постель. Сложенный вчетверо лист сам распался в руках.

«Дорогая Нина! Пишу тебе, находясь на бивуаке».

Пётр Васильевич жив – слава тебе, Господи!

«Прости за почерк, писать приходится на коленях в палатке. Я живой! Это главное, что обрадует тебя, ибо не всем досталась такая участь после трех дней боя. Мы сражались с французами под Можайском, в местечке Бородино. Не стану страшить твою нежную душу подробными описаниями, что творилось перед моими глазами. Сколько я видел смерти, боли и человеческих страданий. Я до сих пор не осознал, к чему привёл этот бой. Должно быть, мы проиграли его, если приказано отступать к Москве. Мы потеряли в этом бою…»

Неразборчивые буквы князя запрыгали у Екатерины перед глазами.

«Одним ядром были убиты два наших офицера: граф Татищев и старший сын Олениных. Убит молодой князь Иван Туренин – наш добрый друг».

Она сомкнула веки, выдавленные слёзы потекли по лицу. Рука с письмом упала на атласное покрывало.

– Туренин… Так и вижу его лицо перед собою. Глаза большие, синие. Говорили, что он офицерское жалованье отдавал на Воспитательный дом. Ведь у него жена на сносях! И две дочки!

– Да… Да, – Нина захлёбывалась слезами.

– Сын графа Татищева – того, что воевал со шведами вместе с моим отцом! А Оленин – он был, кажется, одних лет со мной? Как же так, Нина? Как страшно! Таких, как они, больше не будет… Не будет…

Вспомнился какой-то воскресный день в приходской Спасо-Сенновской церкви. В прошлом году. Осенью. В правой половине вдруг мальчишки расхохотались. Два брата Олениных, два портупей-прапорщика. Оказалось, одному на плечо спустился паук, и тот его на другого перебросил. Два брата… Один озорной, громкоголосый, с болотно-карими всёподмечающими глазами. А в другом что-то было ангельское, как будто на земле ему и делать нечего. Екатерина оглянулась тогда на них. Рядом стоял Александр. Как в Бежецке…

Сердце кольнуло.

– Прочла ты о подпоручике Ильине? – Нина заглянула ей в глаза.

– Нет… Не-ет!

– Прочти письмо до конца. Ты всё одно узнаешь…

Прочесть… Рука дрожала. Глаза искали строку, на которой остановились, – а буквы прыгали и расплывались.

«Наш полк с пяти часов утра стоял в резерве под огнём. Подпоручик Александр Ильин был тяжело ранен картечью. Ему задело голову, перебило руку и колено. Если ногу не отнимут, ходить на ней он не сможет, как и владеть левой рукой. Когда его уносили с поля, с ним случился истерический припадок. На перевязочном пункте он потерял сознание от боли, а когда пришёл в себя, было решено отправить его в Москву на излечение. Но вот невероятная сила духа! Ильин упорно отказывается ехать с ранеными, не желает оставлять полк и намерен следовать за нами в подвижном госпитале, чтобы оправиться от ран и вновь сражаться с неприятелем».

Екатерина замерла, как неоразумлённая кукла, глядя на комод, на поднос с почтой. Слёзы высохли на разгорячённых щеках. Нина села рядом с нею на кушетку. Взяла за руку.

– Мне надо идти, – прошептала Екатерина. Пальцы её словно окостенели – не захотели разжать письмо.

Её коляска мчалась к дому. Письмо князя Петра Васильевича так и оставалось в руке. И ещё одна бумага…

Спустя час за плотно закрытыми дверями просторной спальни, где с каждого шкафчика и столика свешивались кружевные салфетки, где взбитые пуховые подушки покоились под накидкой, вышитой её рукой, Екатерина сидела за столом и писала. В тёмно-сером дорожном платье с длинным рукавом, с простой причёской, по-гречески, на пробор, – в тишине комнаты, куда сейчас никто не смел зайти, она писала к герцогу ди Кастеланьоло.

Сеньор Раффаеле!

После всего, что теперь связывает меня с Вами, я не могла не написать к Вам, чтобы проститься. Я уезжаю в Москву. Я еду к человеку, которого знала с детства и любила. Он тяжело ранен. Мне ни к чему скрывать от Вас его имя. Вы знакомы. Это подпоручик Александр Ильин. Я знаю, что он не отвечает на мои чувства, что его, может статься, не обрадует мой приезд.

Сеньор Раффаеле! Лучше Вас нет никого на свете! Вас полюбит кто угодно! Но едва ли Александр будет кому-то нужен теперь, искалеченный множеством ран. А потому я принимаю решение ответить Вам отказом.

Сложила письмо. Скрепила своей печатью. Дорожная шкатулка была собрана. На кресле стоял небольшой узелок. По пути домой она выписала подорожную. До отъезда оставался час. Екатерина отправилась к Нине – проститься и вернуть письмо Петра Васильевича, перечитанное трижды в тишине спальни.

Долетев на Английскую набережную за пятнадцать минут, она стояла в гостиной перед удивлённой подругой, преисполненная решимости и упрямства.

– Возможно ли, Катрин? – Нина хваталась за голову. – Разве забыла ты, что он сказал тебе перед походом?

– Не забыла. Но я простила.

– Как так? Я не смогла бы подобного простить!

– Что ж… Не всем дано.

Княгиня сжала её тонкие запястья:

– Катрин! Опомнись!

– Не отговаривай меня, Нина.

– Но как же твоя честь?

– Лучше поступиться честью, нежели совестью.

Что ни слово – будто камень в Екатерининский тракт. Какое бесповоротное упорство! Какая твёрдость и прямота!

Спустя полчаса у дома Чубаровых ямщик впрягал четверню в дорожную карету. Екатерина прощалась с родителями в вестибюле. Она не брала с собой никого из слуг. Сказала, что едет пожить в деревню. На ступеньке лестницы стояла дорожная шкатулка. Горничная Настасья в чепце и белом кухонном переднике держала узелок барышни.

– Что же ты, Катя, – беспокоилась мать, – ни платьев, ни книжек в сундук не положила?

– Мне не нужны лишние наряды, там остались старые, – она оглядывалась на дверь, то крутя пальцами бахрому серого зонтика, то постукивая им по ладони.

 Анисим бегал туда-сюда: справлялся, готов ли экипаж и хорошо ли впряжены почтовые лошади.

– Напрасно ты едешь в деревню, Катя, – покачала головой Александра Павловна. – Так просидишь в девицах, тебя и замуж не возьмут.

– Пусть едет! – Иван Дмитриевич прохаживался за спиной жены, стуча тростью о жёлтый паркет. – Её и в столице никто не берёт.

– И взяли бы! Напрасно, напрасно, Катя, ты покидаешь Петербург. Вот ездил же к тебе герцог…

– Герцог… Я отказала ему, – отрешённый взгляд её прощался со стенами.

– Отказала – герцогу?! А разве он сватался к тебе?

– Готово, барышня! – Анисим вошёл с улицы.

– Благословите меня с иконой, маменька.

Принесли образ Богородицы. Александра Павловна сделала большой крест над дочерью. Екатерина припала губами к холодному серебру оклада, поцеловалась с матерью и подошла к отцу. Он перекрестил её и стиснул в крепких объятиях.

Чёрный короб с серебрящимся родовым гербом Чубаровых покатился вдоль Екатерининского канала к Конному переулку. А родители, не ведая ничего худого, с улыбками долго махали вслед.

Четвёрка лошадей несла карету осенней размытой дорогой. В окне мелькали каменные верстовые столбы, северные тонкие берёзки с гнутыми стволами и хмурое Петербургское небо. Желтизна сентябрьской листвы развлекала глаза.

Болотистая унылая природа долго не кончалась. Дорожный колокольчик звоном заглушал хлюпанье колёс и копыт по лужам и слякоти. Ямщик гнал лошадей рысью: берёг их.

Миновали Царское Село. Стемнело. И Екатерина отодвинулась от окна, стараясь не замечать тревожных сумерек. Одна на почтовом тракте! Её родители и подруга остались позади – за пятьдесят вёрст. Колокольчик играл дорожную мелодию. Карета прыгала на ухабах.