Посвящается памяти моей бабушки Коршуновой Екатерины Фёдоровны

В конце февраля 1812 года княгиня Нина Ланевская давала бал. Я помню портрет молодой княгини в картинной галерее Павловского дворца. Высокая, стройная, в лёгком платье à la antique и сапфировой диадеме, с безупречной причёской из тёмно-каштановых завитков. Родинка над крылом изящного носика, узкая переносица, отполированная художником. Маленький рот с выпуклыми губами, которому больше идёт рассуждать, чем улыбаться. И умные янтарно-зелёные глаза. Непросто было заслужить приглашение в её дом!

Я словно вижу этот бал. Свечи, люстры, полупрозрачные платья, золочёные эполеты. У стены под мраморными колоннами – подпоручик лейб-гвардии Семёновского полка Александр Ильин с приятелем. Оба в парадных тёмно-зелёных мундирах с синими высокими воротниками, офицерские шарфы на поясе золотыми нитями сверкают.

Два женских голоска застрекотали за их спинами:

– Какая у неё нескладная поступь, как у гусыни!

– Вы о той, что подле княгини Нины?

Подпоручик Ильин обернулся: дама в белой токе1 с кудрявым пером, на лбу – цепь мелких рубинов в два ряда. Не «своих» дама – финляндцев. Отвечала – жена капитана его роты:

– Недаром она никогда не танцует. Дабы на ровном паркете не споткнуться.

Белая тока прикрыла веером смеющийся рот:

– Вы хоть раз слышали, как она музицирует? Для неё что allemande, что краковяк – всё на один лад.

– Хи! На арифметический лад.

– Сударыни, перестаньте судачить, – вмешался Александр. – Пощадите наши уши.

– Вы вольны не слушать, подпоручик, – улыбнулось рязанское личико капитанши.

– Я запрещаю вам точить зубки на дочери моего соседа – отставного ротмистра гвардии!

Какой-то штабс-капитан Финляндского полка нашёл случай погеройствовать:

– Господин подпоручик! Извольте умерить ваш тон! Вы говорите с дамами!

– Увы. Будь то не дамы, кому-то давно пришлось бы ответить за свой язычок.

Музыка замолкла – на чистый чеканный голос подпоручика обернулись проходящие пары. Объявили мазурку.

– Не вынуждайте меня.., – прошипел штабс-капитан.

Я давно грезила взять перо и записать: так, как рассказывала моя бабушка про первый и последний скандал в доме княгини Нины Ланевской. Два офицера, пистолеты, задний двор…

И поединок не случился.

«Русые волосы с волной. И глаза голубые», – так вспоминала бабушка своего заступника. И больше ни слова о нём.

Она умерла, когда мне исполнилось четыре года. А эта история почиталась у нас за семейный анекдот: как бабушка утопила в колодце дуэльные пистолеты.

Да-да, неуклюжая, нескладная математичка – это и была моя бабушка, Екатерина Чубарова.

Осенью 1886 года мои старенькие родители уехали в Крым лечить гипертоническую болезнь. В тридцать пять лет я была не замужем. Но мне уже дозволялось жить одной в Петербургской квартире.

В ненастный октябрьский день я услышала звон дверного колокольчика. Горничная удивила меня:

– К вам господин из Италии.

Знакомых итальянцев у меня не было. Но гостя следовало принять, и я вышла в прихожую.

Высокий брюнет, на вид – лет сорока, держал чёрный шагреневый саквояж. На первый взгляд, его улыбчивое лицо с серо-голубыми глазами и аккуратными усами вызывало симпатию.

– Имею ли я честь говорить с внучкой Екатерины Чубаровой? – спросил он меня по-русски.

– Да, моя бабушка в девичестве была Чубарова.

– Позвольте мне представить себя: князь Марко ди Мильяно. Я здесь по просьбе моего покойного дедушки. Я привёз это вам, – он подал мне саквояж. – История вашей бабушки.

– История моей бабушки? Из Италии?

Он едва не выронил шляпу с чёрной лентой, передавая её горничной.

Я пригласила синьора в мою небольшую гостиную. Мы сели в кресла возле чайного столика. Я присматривалась к цвету его волос: чёрных, словно осыпанных золотой пыльцой. Чёрный галстук, чёрный жилет, чёрный пиджак. Горничная подала чёрный кофе. Князь принял из моих рук чашку с гжельской росписью и улыбнулся:

– Russa фарфор! Дедушка рассказывал о ней.

– Откуда вы узнали обо мне? – спросила я. – Как меня нашли?

– Позвольте – я расскажу… Мой дедушка имел переписку с вашей бабушкой. Он дал мне три адреса…

Синьор вынул из кармана пиджака гладко сложенную бумажку. Я протянула руку.

– Позвольте мне оставить… Nono mio… Это его последние буквы, – он поцеловал бумажку и вернул в карман на груди. – Простите. Дедушка растил меня… Я искал Екатерину Чубарову. Я не был никогда в России и не понимал, куда ехать. Здесь всё далеко: один адрес, другой адрес… Я сказал себе: поеду в San Pietroburgo – там мне помогут. Нашёл Caterininschi canal. Мне сказал дворник, что в этом доме никто не живёт долгое время. Назвал владельца – его фамилия оказалась как вашей бабушки от мужа.

– Владелец дома теперь – мой отец. А бабушка умерла давно, уж тридцать лет как.

Князь перекрестился слева направо. На мизинце его правой руки блеснул золотой перстень.

– Мой дедушка не получал от неё письма долгое время. Ваша бабушка не жива – он не знал. Через месяц ему исполнилось бы сто лет…

– Это дедушка научил вас так хорошо говорить по-русски?

– Да! Он жил в России восемь лет. Четыре года – в San Pietroburgo.

– И в Петербурге познакомился с бабушкой?

– О, я не знаю! – синьор качнул руками вправо-влево. – Возможно, да… Дедушка не сказал мне. Перед смертью он отдал мне этот саквояж и сказал: в нём история об удивительной русской женщине. Он взял с меня обещание отвезти саквояж в Россию и передать Екатерине Чубаровой. Но мне дворник сказал имя вашего отца. Я сделал запрос в адресное заведение, послал карту. Она вернулась мне с вашим адресом.

Чёрный саквояж на соседнем кресле-«ножницах» смотрел на меня латунными гвоздиками, вбитыми в кожу. Круглые замки ловили мой взгляд.

– Могу ли я открыть?..

– О, да! Да! Это всё – ваше!

Я отодвинула чашку, чтобы не пролить на бумаги. Расстегнула. Изнутри пахло тёплым домом. Не ветхостью, не сигарами. Скорее, сухими цветами. Померанцем… или магнолией.

Я вынула письмо.

Бабушкина печать на конверте. Её почерк: мелкие круглые буквы, высокая строчная «н», лёгкий нажим пера и ни одной кляксы. Она могла капнуть чернилами на платье. На бумагу – никогда.

Большие листы, как рукопись романа, писала не её рука.

– Это ведь не итальянский?

– Позвольте мне, – синьор Марко потянул бумаги у меня из рук. – Это наш старый язык.

– Но мне самой не перевести…

– Я помогу вам, – он тронул свою грудь и выставил на меня ладонь. – Это дедушка писал.

– О моей бабушке?

– Да. Да, о вашей бабушке.

– А это что? – под бумагами мои пальцы наткнулись на мягкую ткань. Я вытащила, развернула на коленях: полотенце, кропотливо вышитое шёлковой гладью. Белая нить с серебром…

– О, подарок вашей бабушки! – синьор Марко улыбнулся. – Красиво! Как russo зима. Она делала.

А я-то полагала, что бабушка разбиралась только в счетоводстве!

– Не могу поверить… Вы говорите о моей бабушке, будто знали её лучше, чем я. А я впервые вас вижу и совсем ничего не знаю о вашем дедушке.

– Хотите увидеть его? – он достал из внутреннего кармана маленький портрет (за полой пиджака сверкнула золотая цепочка часов). – Здесь молодой дедушка.

В юности я думала, что самый красивый мужчина на земле – граф Николай Адлерберг. Пока однажды не увидела вживую Великого Князя Михаила Николаевича.

Но это лицо… Сказать, что в моём вкусе светлые и широко посаженные глаза, – отныне я была бессильна. Это лицо доказало мне, что личный вкус – ничто против совершенства пропорций, приправленных таким глубинным обаянием, что… нельзя, (честное слово!) нельзя больше считать красавцем кого-то ещё!