Этот любовный платонизм, это смутное возвышенное понимание вещей в их нематериальной первичной чистоте придаёт божественную тонкость лирическому произведению Нации и является знаком её саудоистической религиозности. Поэтому все наши настоящие лирики являются одновременно и мистиками. Они обожествляют Любовь, дематериализуя её объект посредством его изъятия из чувственной реальности.

Это понимание Женщины одушевляет наш культ Богородицы, которая очеловечивается и становится ближе к нам, когда держит Младенца Христа на руках или же когда окаменевает в горе у Креста. Она – целомудренная Жена и самая любимая Мать, душа Семьи, духовный человек от Бога:

Саудоистический идеализм, в котором укореняются дух и материя, жизнь и смерть – это и есть наш подлинный мистицизм.

Это – сущность нашего Христианства.

В народном языке естественно расцветает союз души и её чувств с ландшафтом. Этот союз столь живой, что в выражениях живы ещё некоторые слова, полные ощущения детства и умершие уже в словарях.

Поэтому народный язык обладает большим родством с божественным Словом, чем язык образованных людей. Это голос крови и земли. Красочные выражения простых людей полны характерных вещей, которые они выражают! Как всё живо в их фразах! Как плачут виноградные лозы, когда их ранят, как смеются цветы в апреле, как парят туманы над гаванью в декабре!

Народный язык чаще использует слово «удалённый» (remoto), чем «находящийся на расстоянии» (distante); не знает слова «уединение» (solidão), но знает «отшельничество» (ermo). Его высочайшая чувствительность к Тайне, создательнице подлинной тёмной Мифологии, у которой, как у Юпитера, есть Страх, предпочитает слова туманные, потому что идея отшельничества – это затенённая идея уединения, а идея нахождения на расстоянии – идея более ясная, чем удаление.

Бездна реки, уста долин, мёртвые часы ночи, утренний туман – таковы народные выражения таинственного и драматического мироощущения, и они легко понимаются в сути себастьянистской легенды[60].

Мёртвые часы ночи имеют очертания: они мертвенно-бледны, их лики молчаливы, они проходят мимо нас, одетые в тень. И вызывают страх!

И так же бездна и уста тут же рисуют нам мрачную и тёмную душу рек и долин.

Так обнаруживает себя власть воплощения, создающая облик Сокрытого, и в то же время возносящаяся через своё спасительное предназначение.

Саудоистическое понимание, чувствование вещей[61] шепчет разные выражения на народном Языке, раскрывая исходную материю нашего гения.

Гений языка есть духовная сущность, исходящая из его непереводимых слов. Ее можно передать лишь в более или менее определённых выражениях.

В португальском языке есть некоторое количество очень выразительных и поэтому непереводимых слов, отражающих то самое интимное и характерное, чем обладает наша восприимчивость.

Но мы знаем ещё и известное слово, живущее благодаря религиозным началам, определяющим душу отечества.

Нам нет необходимости соединять разные обычные чувства португальцев для того, чтобы ими обрисовать их преходящий характер. Есть одно, которое определяет всё. Я говорю о Саудаде (Saudade).

Проанализируйте его, и вы сразу увидите элементы, его образующие: желание и память, в соответствии с Дуарте Нунешем де Леаном[62]; удовольствие и огорчение, следуя Гаррету[63].

Желание – это чувственная и весёлая часть Саудаде, а память показывает его духовный и скорбный лик, поскольку память включает в себя отсутствие чего-то или любимого существа, которое обладает духовным присутствием в нас.

Скорбь и боль одухотворяют желание, а желание, в свою очередь, материализуется в боли. Память и желание смешиваются, проникают взаимно друг в друга, образуя новое чувство, которое и есть Саудаде.

Через желание и через боль Саудаде представляет собой кровь и землю, из которых произошла наша Нация.

Так две этнические ветви, давшие начало латинским народам, встретились в Саудаде и, следовательно, в португальской душе в своём божественном духовном синтезе.

Посредством желания (желать – значит хотеть, а хотеть – значит надеяться) Саудаде – в силу природы желания – является также и надеждой, а посредством боли – также и памятью.

Но за рамками этого ясного и определённого аспекта Саудаде существует ещё его таинственный облик, смутный и неопределённый, который мы должны тщательно исследовать в других непереводимых словах, таких как remoto (отдалённый, дальний), ermo (уединённый, отшельнический), oculto (неведомый, таинственный, скрытый), luar (лунный свет), nevoeiro (туман, мгла), medo (страх), sombra (тень, мрак, тайна) и т. п.[64]

Гений нашего Языка – это особый дар, которым он должен выразить саудоистическое понимание живой и неживой Природы.

Лузитанский гений больше эмоционален, чем интеллектуален. Я утверждаю это и не обсуждаю. Когда какая-либо идея трогает, диалектика остается в стороне, она есть и не нуждается в доказательстве своей истинности.

Эмоция приглушает ум, превышая его по творческой силе. Таким образом, нашему поэтическому превосходству соответствует приниженность философии. Португалец нисколько не философ, свет его взгляда освещает гораздо больше, чем он видит, ему не хватает при видении только человеческих знаний, и он подчиняет их совершенной и новой логике, которая интерпретирует их в гармонии со всем. Португалец не желает понимать ни мир, ни жизнь, довольствуясь лишь тем, чтобы жить в них внешне, и поэтому его охватывает подлинный ужас от Философии, так как он готов найти её во всем, что он не понимает.

Отсюда вытекает и его неспособность к созданию новых истин, которые являются двигателем Прогресса.

Но возникнет ли португальская мысль? Или же душа отечества, которую мы знаем в её непосредственном чувственном и поэтическом выражении, уже стала сознательной, формулируя свою идею Жизни и Универсума? Можем ответить, что такая идея начала зарождаться у Оливейры Мартинша[65] и Антеру де Кентала[66], экстрагируясь из нашего натуралистического мистицизма (лиризма народного и лиризма Камоэнса).

Антеру в своих философских работах предвидел брак Эллинизма и Христианства; Оливейра Мартинш, в согласии с великолепным поэтом Сонетов, в своих сочинениях по Антропологии выдвинул гениальную теорию творящей эволюции, присваивая человеку особое (sui generis[67]) нравственное качество, которое ламаркианская или механистическая эволюция существ не объясняла.