А Лаккомо, понимая, что разговор безвозвратно испорчен, развернулся и молча направился к выходу. Лучше так, без лишних слов, чтобы не сделать еще хуже.

— И все это потому что ты снова что-то вспомнил? — Не оборачиваясь, в сердцах спросил король, не надеясь на ответ.

Шаги на миг затихли.

— Не знаю, — тихо отозвался Лаккомо. — Но мне знакомо, каково чувстовать себя подопытным.

Лаккомо покинул подвалы Академии, ни с кем более не пересекаясь. Встречаться даже с сотрудниками лаборатории не хотелось. Разговор с братом сбил остатки нейтрального настроения, и теперь, чтобы не сорваться на окружающих вице-королю требовался покой.

И почему Эйнаор спросил именно это? Неужели все его действия были столь явными? Лаккомо не думал о том, как его поведение смотрелось со стороны, он просто шел по течению своих сиюминутных эмоций. Давно не случалось подобного. Пожалуй, с тех пор как ему пришлось почти целиком заменить весь экипаж Стремительного.

Но эти образы… Что это такое? Воспоминания о том, чего не происходило? Отголоски прошлого, которое лишь совершится?

Лаккомо со временем все чаще начинал теряться в том, что когда-то видел во снах, и путать с тем, что приходило в видениях. Мимолетные кадры иногда отзывались чем-то похожим. События и реакции людей создавали ощущение прошедщего и ранее пережитого. Войны, потери, глобальные трагедии и мелкие споры. Казалось, что некоторые вещи уже случались, но где-то не сейчас. Не здесь. Или не ранее.

Даже полиморфы и те казались знакомыми. Каким-то общим оттенком, едва уловимым фоном и той… безвыходностью, которая удерживала их на заданиях.

Алиетт-Лэ в такие моменты понимал, что ему катастрофически не хватает опыта. Непроявленный дар щедро предоставляет примеры, но возможности полноценно его развернуть не предвещается. На чем? Если из единственно возможной подпитки существует только Исток. Да и с кем, если единственный кто мог действительно заглянуть ему в голову был его брат.

Не хорошо сложился последний разговор. Придется исправлять содеянное и оправдываться за сказанное. Но не сейчас, возможно, не сегодня. Позже, когда прийдет понимание своего состояния и все всплески можно будет обсудить спокойно, а не сгоряча. Эйнаор умен, он всегда выслушает.

Сам же Лоатт-Лэ после ухода брата не выдержал и сорвался. Ближайшая аппаратура на столе с грохотом посыпалась на пол от широкого взмаха рукой. К чему все это? Старания, наработки, попытки придумать, как спасти всех и выйти с наименьшими потерями, если одной фразой брат разбил все долголетние планы. Все теперь хлам. Бесполезный мусор, не отработавший даже тестовых испытаний. Конечно… легче сказать, что все это нельзя, чем изобретать варианты благополучного будущего.

Эйнаор со злости ударил кулаком по столу и рухнул на ближайшее кресло. Все это бред. Бестолковый и беспощадный. Надо было бы достроить эти несчастные торийские машины раньше. Выпустить, наконец, в галактику еще во времена молодости и снести к дъеркам эту ненавистную Цинтерру. Не слушать брата, и пойти против формальных договоренностей. Тогда бы не дошло до современных машин. А Цинтерра просто не успела бы возвести заградительную зону вокруг себя.

Ведь это Лаккомо сорок лет назад отказывался использовать наработки Джаспера Крэта в военной программе Тории. Он предупредил, что у планеты могут начаться серьезные проблемы с галактическим судом.

Плевать. Как начались бы, так и закончились. Какой суд бы посмел возмутиться, если бы никаких судов не осталось? Сейчас бы уже ничего не осталось, а они с братом жили бы уже спокойно. Вместе.

Но нет, Его Величество предпочел остаться до безобразия честен перед законом. И при этом, он закрывал глаза на то, как эти же наработки архивного секретного кода применялись на родном корабле!

Честнейшая Тория… Блюститель своих законов. Да, конечно!

Эйнаор подпер голову ладонью и прикрыл глаза. Нет хуже чувства, чем чувство упущенного шанса. Теперь его уже не наверстать. Не так, и не в таких оттенках. Надо было быть жестче и упрямее.

Надо было.

А Лаккомо шёл пешком по улице, не обращая ни на кого внимания. Постепенно гнев уходил. Ветер приглушил душевную боль, а трезвый расчёт вновь победил, найдя всему своё оправдание. Эмоции удалось погасить и забить глубже в сознание. Каждый раз они оказывались неуместны и заканчились проблемой.

Лучше так, с холодным умом и ясным взглядом.

На душе настала долгожданная тишина. И спокойствие…

А что, если когда-нибудь чувства будут загнаны настолько глубоко, что вызвать их обратно уже не получится? Что, если с каждым таким ударом, с каждой новой болью всё меньше и меньше будет оставаться в душе простых человеческих чувств? Что, если жизнь придётся мерить лишь понятиями выгоды и пользы? Чем тогда он сам будет отличаться от машины? К тому же, даже эти машины сейчас испытывают чувства.

Сам не замечая как, Лаккомо давно шёл известным маршрутом.

Стоило выговориться. Нет, не так… выругаться. Один раз и на все в целом. Грязно со вкусом, как дельцы из притонов контрабандной столицы Фарэи. Вылить словестно всю накопленную дрянь последних десятилетий, с примесью видений и мерзких снов. И почему всегда всплывает в голове всякая гниль? Почему именно боль, насилие, угрозы и принуждения? Неужели только такие моменты стоят того, чтобы они проявлялись? Говорят всегда, что из прошлого помнится только самое волнующее и яркое. Но неужели так совсем не было ничего хорошего? Или окружение последних пятидесяти лет с маразматичными старперами и вечно гибнущими на глазах доверившимися подчиненными не способствует просто хорошим воспоминаниям?

Нога в форменном ботинке ступила на знакомый жёлтый мостик, и Лаккомо очнулся от размышлений, увидев своё отражение в воде через металлическую вязь перил.

Рука привычно отвела в сторону невидимую завесу, и Золотой Журавль перешёл поток, отделяя себя от внешнего мира.

Ветер гулял в стенах Святилища, перебирая розовые листья священных деревьев. В распахнутые настежь окна в куполообразном потолке струился почти осязаемый во влажном воздухе древнего чертога свет. Протяни руку — и поймаешь тончайший нежный шёлк. Мелкие насекомые, пролетая сквозь столбы света, блестели перламутровыми крыльями. Едва слышно журчала вода в канавке, опоясывавшей зал, и в рукотворном озере в центре. Солнце, отражаясь в зеркальной поверхности, бросало причудливые блики на высокий купол и стены. Храм дышал. Молчал. Ждал.

Исток сегодня был спокоен. Широкий, толщиной в пять обхватов столб нежно-лазурного, почти белого света размеренно лился вверх из толщи воды в центре зала. Сложно сказать, почему Лаккомо решил, что свет сегодня сочился «размеренно». Он и сам не мог объяснить себе, почему в голову пришло именно это слово. В нем жило стойкое чувство, что Исток смеётся над ним, стремясь в вышину ровным, гладким потоком. В противовес вынужденной сдержанности Журавля. Штиль — в ответ на сгущающиеся грозовые тучи.

С каждой минутой он начинал всё ярче слышать, о чём поет Исток. И как всегда — старательно гнал эти песни прочь.

«Не хочу. Не буду. Отпусти», — мысленно твердил вице-король. И накатывающее наваждение отступало, пряталось. Вот только с каждым разом отпускало оно всё неохотнее…

— Даэррек.

Сидящий на коленях перед Истоком человек неспешно поднял голову, выходя из медитации, но не повернулся к ученику. На другого гостя он бы не отреагировал вообще.

Лаккомо церемонно поклонился, сложив ладони перед собой особым жестом, и замер в ожидании. Всю жизнь он кланялся только и единственно Учителю.

— Зачем ты пришёл ко мне, ма-тарэй? — лёгким эхом отразился от стен Святилища его мягкий, наполненный теплотой голос.

Как приятно было слышать это обращение. Древнее как мир и неизменное. Лёгкое, домашнее, доброе. Как будто ладонь по голове погладила.

— Мы давно не виделись, — ответил Лаккомо, как положено, не приближаясь без приглашения. — Я решил навестить вас, Учитель.