Когда подошло время, трустья безропотно положил голову на большой плоский камень. Длинные волнистые, слегка рыжеватые скуфты ласково трепал рассветный ветерок, словно бы ободряя юного вайдедью, успокаивая его перед неминуемой гибелью.

Сверкнула в воздухе агиза – хунсластап окрасился алой кровью. Предсмертное заклинание матери Бервуллы было исполнено.

Укус гадюки очень болезненный, но он редко бывает смертельным. Конечно – в случае, если земь-яцер ужалит во влитс, или же когда напавшая ехидна оказывается очень больших размеров – смерти укушенному ею избежать не удаётся. Однако Хардуба, благодаря железному здоровью, сумел перебороть гибель, впрыснутую ядовитыми клыками в его кровь. На своё несчастье.

Как только Хирдис вышел к старому бургу, он понял, что всё уже закончилось. Уцелевшее око Хардубы смотрело на яркий солнечный диск, не мигая. Сам грэф, раздетый донага и насаженный на кол, не шевелил ни единым членом, не стонал. И не дышал.

– Давно? – вместо приветствия вопросил он, кивнув в сторону своего бывшего сюзерена.

Бервулла, сидевший на корточках подле казнённого, покачал головой и холодно улыбнулся:

– Гунны хорошо научили меня делать это. Хардуба мучился долгих два дня.

Хирдис понимающе кивнул и, тоже на корточки, присел рядом. Они просто молчали какое-то время.

– Ждём Сурового? – вопросил, наконец, пастух.

– Да.

Из каменного зева бурга вышел Хлибодар. В руках он держал плетёную тыньё. Юноша зашагал в их сторону.

– Давай сюда, – Бервулла поднялся.

Он раскрыл крышку и достал оттуда… здоровенную гадюку! Хирдис от неожиданности вскочил на ноги.

– Хвохтули, земь-яцер. Вот тебе хунсла!

Бервулла поцеловал жуткую гадючью морду и – подойдя к мёртвому, сидящему на своём колу Хардубе – повесил, словно чёрное ожерелье, неподвижную ленту на шею казнённого. Ехидна слегка шевельнула чешуйчатым телом – она оказалась жива. Раздвоенная разда*(готск разда – язык) её пару раз высунулась из пасти и коснулась мёртвой кожи грэфа. Казалось, земь-яцер пробует на вкус страшный дар справедливого Бервуллы.

Северин появился точно в назначенное время, как-то незаметно вынырнув из сени раскидистого, покорёженного непогодой, векового дуба. Он, как и прежде, был бос и одет только в рваную ветхую власяницу. Тощий полупустой сакк болтался на плече праведника.

Шагал Северин споро, даже не опираясь на суковатую палку-хруггу, а лишь иногда раздвигая ею впереди себя сухую высокую, успевшую нарасти за лето, траву.

– Хайлз*( готск. хайлз – как приветствие, букв. возрадуйся)! – приветствовал латена Бервулла и поднял вверх правую руку.

Он стоял, опираясь левой дланью на мечис. Подле него находились статный юноша Хлибодар и седоусый суровый Хирдис. Внезапно все трое мужчин повалились перед нищим оборванцем на колени и склонили низко, до самой земли головы.

– Суровый, исповедуй, очисти от греха! – не смея вздымать влитса вверх, смиренно попросил главарь новоиспечённой хансы.

– Ваш идрига*(готск. идрига – раскаяние) похвален, но Северину исповедь не нужна. Мне ведомо то, что здесь произошло, – отвечал всезнающий бидагва, – а грех… Согрешил ты, или же наоборот – свершил благое дело? На чаши весов Господних ложатся наши поступки, а Божий промысел неисповедим. Поднимитесь с колен, дети мои, Иисус вас за это простит.

Он ткнул хруггой в сторону окоченевшего Хардубы, что возвышался неподалёку с чёрной шевелящейся лентой на шее и озирал мёртвым оком поросшие мрачным лесом горы.

– Вот мы и встретились, благородный грабитель, – словно к живому, обратился к лику*(готск. здесь – мёртвое тело, плоть) хлифтуса Северин, – вижу, по делам твоим тебе воздалось!

– Латены распяли Исуса-Бога на галге, – подал вдруг голос молчаливый Хирдис – откуда Исус, отмучившись, отошёл на небо. С этой же галги путь Хардубы только в одну сторону! В халлу*(готск. халла – ад (сравн. с более поздней «вальхаллой»))!

Старый пастух ткнул мечисом себе под ноги.

– Помолимся! – Божий человек преклонил колени. Его примеру незамедлительно последовали Бервулла, Хлибодар и Хирдис.

Троица обратилась к Богу – следуя своему варварскому обычаю – на родном языке. Поклоны мужчин были искренни и усердны. В отличие от латена, крестившегося на кафолический манер двуперстно, савроматы*(греч. савроматс – ящероглазые; возможно, так называли язвительные черноглазые эллины северян за их цвет глаз, ведь у рептилий радужная оболочка всегда светлого цвета) осеняли себя тремя фиграми*(готск. фигра – палец), сложенными в щепоть.

Однако Божий человек подобной мелочью ничуть не оскорбился. Он, словно не замечая нечестивого арианского обычая, продолжал безмятежно творить молитву. Вскоре уже глаза Северина увлажнились, на губах заиграла блаженная улыбка – слуга Христов полностью отдался общению с Господом, погрузившись в радостный, одному ему ведомый, экстаз.

Четверо мужчин возносили искреннюю молитву Христу, и каждый из них просил у Господа что-то своё. А неподалёку – словно вознёсшийся из мрачных подземелий демон-унхалпа – восседал на своей страшной галге лик грэфа Хардубы.

Северный берег Данувия – исконная территория варваров. Он мрачнее и круче южного, играющего разнотравьем полей, красующегося светлыми косами песчаных отмелей. Угрюмые, заросшие вековым лесом, бергахи*(готск. бергахс – холмы, гористая местность) вздымаются над бьющимися о прибрежные камни волнами. Не облагороженные тяжёлым трудом земледельца, редкие заливные луга испещрены коварными болотными трясинами.

Варвары не строят дорог. Лишь вдоль русла реки проходит некое подобие её – протоптанный многими поколениями воинственных белокожих северян, ганг. Временами сужавшийся до едва заметной тропки – местами же по нему могут пройти, легко разминувшись, всадники встреч друг другу.

Босой путник в нищенских лохмотьях бодро вышагивал этим самым гангом, уверенно петляя между гигантскими валунами, корневищами вывороченных непогодой деревьев и болотистыми, заросшими обманчивым тростником, глубокими лужами. Временами он ловко орудовал суковатой хруггой, расчищая себе путь среди колючих зарослей вездесущей травы ай-хватунди*(готск. ай-хватунди – репейник, чертополох).

Впереди, за видневшимся вдали каменным мостом – руками трудолюбивых латенов, рассёкшим своенравную реку поперёк водного хребта – показались в дрожащем мареве зубчатые бурги Астура.

Там начинался Прибрежный Норик. Узкая полоска земли, прижатая к спине водного титана склонами поросших лесом гор и каменистых круч. Бывшая провинция Империи – ветка, безжалостно оторванная от материнского ствола свирепой бурей. Ветка, ещё не умершая, но и не успевшая пустить корней. Малая частичка некогда великого, Римского мира.

Земля сия за последние полвека успела пройти через многие лишения: она пережила страшный набег вандаланов, склонила выю пред готами Алариха, испытала на себе тяжесть карающей десницы римлянина Аэция и друзей его, гуннов.

Совсем же недавно, всего три года назад, Норику пришлось пропустить сквозь себя бесчисленные рати Аттилы, торопящегося на запад. Великий Гунн спешил в Галлию, дабы сразиться там, на Каталаунских полях, с бывшим своим товарищем Аэцием.

Через некоторое время его изрядно потрёпанное, но всё ещё великое числом, войско возвращалось этой же дорогой обратно. Всё, до чего могла дотянуться рука голодного и озлобленного гунна на марше – было съедено, вытоптано, уничтожено. Лишь вследствие крайней спешки, гуннскому войску не удалось полностью разорить Норик, изрядно всё же им опустошённый.

Теперь Гунн отошёл в мир иной, а многочисленные отпрыски его грызутся за наследство с бывшими соратниками. Но, можно дать голову на отсечение – рано или поздно, варвары снова заявятся в Норик.

Их мир, ежегодно изрыгающий из своей мрачной утробы многие тысячи голодных, не боящихся крови сынов, методично отхватывет кусок за куском от римского тела, ненасытностью своей когда-то поглотившего даже гигантскую средиземную лужу. Тела, уже теряющего силу, однако ещё живого и жирного.