И да, вблизи стало возможно понять – этот латен безусловно имел отношение к христианам, но не являлся ни годьей, ни сакердотом. Одеяние его говорило о том, что он не был клириком. Скорее всего – странник, повсюду славящий Распятого, коих в последнее время развелось сверх меры.

– Кто таков?

Не удосуживаясь вспоминать трудные латенские слова, варвар повёл речь на родном языке. Коли не поймёт нищий вопроса – тем хуже для него! У юного Гейзы уже чешутся руки.

Однако похожий на бидагву христианин ведал речь северян и отвечал бегло, почти не запинаясь:

– Я Божий человек! Не делаю никому зла, не ищу корысти. Странствую по миру, творю молитву и, по возможности, вершу богоугодные дела.

Командир бриггандупуса недобро улыбнулся. Светло-русая, аккуратно подстриженная борода его отливала на солнце искристым золотом.

– Почему не стал на колени перед благородным, смалиста*(готск. смалиста – ничтожнейший)?

Грэф, ещё в детстве получивший своё зловещее прозвище – и за всю свою двадцатисемилетнюю жизнь ни разу не давший даже тени повода усомниться в истинности его – вдруг почувствовал себя в присутствии этого странного латена как-то… неуютно, что ли?

Это не страх, нет. Страх ему, Хардубе, неведом. Скорее, какое-то предчувствие смутной угрозы, а возможно и грядущей неминуемой беды, вызывал у грэфа вид тщедушного бидагвы.

– Я часто встаю на колени. Перед Господом, – голос Божьего человека был вкрадчивым и приторно-сладким, словно запах христианского салбоса*(готск. салбос – елей), коим мажут свои макушки почитатели Распятого Бога.

Он приподнял полы рясы чуть выше колен, обнажив худые, жилистые ляжки. Колени его были покрыты толстыми наростами, напоминающими мозоли на ладонях каторжников с соляных рудников, но гораздо бОльшими.

Хардубе вдруг вспомнились необычные истории, распеваемые белобородыми увечными стариками в варварских тавернах и корчмах, под мелодичный звон ромейских гиффар. Ветераны многих войн, истоптавшие дороги обеих Империй под водительством славных командиров – не единожды упоминали они в своих былях о таинственной могучей силе христианских исповедников и праведников. Силе, которая могла повернуть даже Ход Судьбы.

Самонадеянный Хардуба не очень-то верил увечным – чего не придумаешь ради кружки липу*(готск. липу – яблочное вино) когда жипус*(готск. жипус – живот) урчит от голода! Однако их сказы тут же всплыли в памяти скамара.

Грэф уже начал злиться сам на себя. Зря он остановил Гейзу! Надобно было прикончить дерзкого на месте, а не вступать с ним в ненужный разговор. Однако приказать заколоть бидагву на месте сей же час, он уже не мог. Юный спутник Хардубы взирал на чудного собеседника, бросив поводья и даже слегка приоткрыв рот.

Унхалпа*(готск. унхалпа – нечистый, бес), изыди! Грэф попытался взять себя в руки.

Но, вместо того, чтобы поступить как подобает воину, он не нашёл ничего лучшего, чем вопросить:

– Ты кто? Фуллавита*(готск. фуллавита – наполненный знанием)?

– Я Божий человек! – упрямо повторил бидагва. Из очей его словно исходило сияние.

– Скажи мне, Божий человек, ты зришь будущее?

Не то, не то речёт Хардуба! Что ему до глупых христианских фокусов? Грэф внезапно осознал, что перестал контролировать себя. Мысли и чувства его скакали, словно взбесившийся конский табун – слова же вылетали, совершенно не повинуясь воле.

– О будущем ведает только Господь Бог. Но он иногда приоткрывает… фарахан хвила* (готск. фарахан – занавес ( букв. впереди тайного, сокрытого), хвила – время, хвилила – миг), да.

– Что ожидает нас?

– О, безжалостный воин, внимай несчастному страннику, случайно встреченному на твоём пути! Тот, кто может предвидеть будущее, способен заглядывать и в прошлое.

Хитрый какой, а! Плывёт, плывёт голова от смиренных речей безобидного, казалось бы, латена.

– Эй вы, болтливые сороки, прикусите языки! – неожиданно рыкнул Хардуба на своих гадел*(готск. гадела – товарищ, подельник), а потом вновь обратился к Божьему человеку.

– Изволь! Расскажи то, что ведаешь обо мне, – кривая ухмылка исказила его мужественный, красивый от рождения влитс.

Но оборванный христианин не испугался угрозы, уже явственно исходящей от надменного варвара. Кажется, он действительно, по-настоящему, ничего не боялся.

Прикрыв на солнце очи, чудный странник принялся нараспев, монотонно вещать:

– Ещё тлеют головни разрушенной гарды*(готск. гарда, здесь – селение),

Нет предела великой печали и скорби небес!

Чрево матери вмиг распоровшая, газда*(готск. газда – жало)

Защититься не сможет от малой, подобной себе.

Надрывный женский стон, полный неизбывной тоски, перебил оратора. Это, словно раненая волчица, взвыла пленная женщина. Божий человек тут же замолчал. Звонко свистнул хлыст – молодой конвоир утихомирил пленницу.

Сие убогое подобие стиха странно подействовало на Хардубу – он стал белее извести. Все уже ожидали скорой кровавой развязки, однако грэф сдержал себя.

– Хорошо…, бидагва! Я запомню твои слова. Но, учти! Если сие предсказание не сбудется в течении трёх дней – справедливый, но беспощадный Хардуба выведет тебя на ставу*(готск. става – суд)! Назовись – кто ты таков, откуда и куда идёшь.

– Пробираюсь я издалека. От самой Паннонии босыми ножками топаю. Что же касается твоего будущего – трёх дней ожидать не понадобится. Всё свершится ранее.

– Три дня! Три дня я даю тебе, несчастный! Ровно через трое суток, когда я, благородный грэф Хардуба, завершу свои дела и буду возвращаться назад, ты должен стоять – здесь же, на этом самом месте!

– Как скажешь…

– Сваран*(готск. сваран – клясться)! Клянись!

– Именем Бога своего, пресветлого Иисуса, приношу свару здесь и сейчас в том, что....

– Намньян*(готск. намньян – назваться, намо – имя)! Твоё намо? – нетерпеливо закричал Хардуба.

Тот же, словно не слыша истошных воплей варвара, торжественно закончил свой обет:

– От сей хвилилы минуя три дня, и ни мигом позже – я, Божий человек буду стоять именно здесь, подле этого самого бурга! Истинно, так. А имя мне – Северин*(северин – строгий, суровый)!

Бидагва был отпущен с миром, и скоро уже тень его растворилась среди мрачных голых веток предзимнего леса. Почти сразу же позабыв о чудной встрече со странным христианином, принялись снова смеяться и шутить юные хлифтусы*(готск. хлифтус – разбойник, грабитель). Они возобновили свой, прерванный внезапной встречей с непонятным человеком, разговор – продолжили хвалиться друг перед другом подвигами в последней битве.

Слушая безудержное мальчишеское хвастовство, ухмылялся в густые усы Хирдис*(готск. хирдис – пастух), третий всадник – самый старший и самый молчаливый член бриггандупуса.

Край солнца уже зацепил вершины гор, наступал вечер. Немного же они прошли за сегодня! Пожалуй, пора становиться на ночёвку.

– Свайн! Свин! Свайн!

Один из меченосцев острым мальчишеским взором заприметил в паре сотен шагов, на склоне поросшей сосняком горы, молодого, но уже хорошо подросшего и нагулявшего тело, кабана. Животное увлечённо рыло носом землю, по всей вероятности, обнаружив что-то очень интересное для себя.

Ветерок тянул со стороны зверя – благоприятно для возможной охоты. Изрядно оголодавшие за последнее время, юнцы готовы были ринуться за добычей немедля. Они, словно молодые псы-хунды, ждали приказания хозяина, поедая того очами.

– Хирдис! Бери с собой троих антрустионов*(в готском языке существовало слово «трусти», что значит – завет, договор) и – без свайна не возвращаться!

Антрустионы, хе…, асилусу на смех! Усатый воин отогнал прочь скептические мысли и лишь молча кивнул в ответ. Он достал из седельной сумки лук, приладил архвазну, шагом пустил коня. Умное животное, понимая, что поводья отпущены, пошло осторожно, постепенно ускоряясь и переходя на ровную, сколь возможно, рысь.

Юные трустьи, тем временем, уже рассыпались и потихоньку, хоронясь в высокой траве, приближались к зазевавшемуся свайну.