Кабан безмятежно рыл землю. Хирдис натягивал тетиву. Трустьи ползли в траве.

Кажется, свайн что-то выкопал. Он схватил находку и стал радостно трясти длинной мордой. Хирдис, нервничая, чуть сдавил пятки – конь слегка прибавил ходу. Самый нетерпеливый из трустьев – по всей видимости, желая опередить товарищей – вдруг вскочил на ноги и метнул ассагай.

Не попал! Кабан изумлённо хрюкнул и, заметив опасность, дал дёру. Хирдис выругался и спустил тетиву. Архвазна воткнулась в мясистую, поросшую жёсткой длинной щетиной, спину. Свайн завизжал и побежал быстрее.

Хирдис пытался догнать его, погоняя коня и выставив впереди себя прамею. Юные воины Хардубы, истошно вопя, бежали следом. Скоро все они – и зевака-свайн, и Хирдис на коне, и бестолковые трустьи – скрылись из виду в густых зарослях, ещё не сбросившего свою багряно-жёлтую снагу, осеннего леса.

Грэф досадливо сплюнул – это надо же так опростоволоситься!

Он решил устроить привал на опушке леса – в том самом месте, где так увлечённо копал землю злосчастный кабан. Махнув рукой подчинённым, Хардуба направил коня к каменистому склону. За ним тут же тронулся Гейза. Внезапно лишённый своего развесёлого общества, трустья злобно стегнул плетью бедного асилуса и, ругаясь последними словами, принялся пинками подгонять пленных.

Грэф остановил коня возле полусгнившей трухлявой колоды и принялся внимательно разглядывать жухлый ковёр травы – что здесь искал свайн? Вскоре он обнаружил предмет интереса зверя. Земь-яцеры! Около десятка чёрных лент, кое-где шевелящихся, были раскиданы возле колоды. Вероятно, кабан разрыл их гнездовье и решил полакомиться вкусными, давно уже залёгшими в спячку, гадюками.

Грэф соскочил с коня и, внимательно глядя себе под ноги, принялся протыкать копьём еле извивающиеся чешуйчатые тела. Ехидны даже не пытались уползти. Лишь иногда раздавалось слабое, чуть слышное шипение. К занятию Хардубы с удовольствием присоединился Гейза, и скоро избиение ползучих тварей было почти полностью завершено.

Оставалась последняя, кажется, более других не желавшая прощаться с жизнью, ехидна. Земь-яцер жалко изгибался, пытаясь уползти и спрятаться от своих преследователей в осенней сухой траве. Попытки гадины не могли увенчаться успехом, ибо с одной стороны её легонько колол копьём смеющийся Гейза, а с другой – пинал жёлтым, расшитым пурпурной нитью гаскохом*(готск. гаскох – сапог) Хардуба. Грэф давно отставил прамею в сторону – ему занятнее было управляться ножом, коим жестокий убилтойс грациозно отрубил уже три яцериные головы.

Наконец, Хардубе наскучило это развлечение. Он присел на корточки, ловко схватил ехидну за шею и, улыбаясь, поднёс её прямо к своему лицу.

– Шутки кончились. Молись своему ползучему богу, – казалось, серо-стальные глаза грэфа стали холоднее альпийского льда.

Остриё ножа медленно приближалось к гадючьей голове. Хардуба, продолжая улыбаться, надавил кончиком лезвия на плоскую морду. Ехидна шипеть не могла – шея её была сдавлена безжалостными стальными пальцами. Она лишь отчаянно махнула хвостом, едва не задев бороды своего мучителя, но грэф вовремя успел отвести руку в сторону и весело рассмеялся.

Сухая трава неподалёку от убилтойса чуть шелохнулась, и мгновение спустя чёрная молния, исторгнутая, казалась, из недр земли, ударила во влитс Хардубы. Крик, напоминающий бычий рёв, содрогнул окрестные горы и отлетел гулким эхом от каменистых вершин.

Грэф, отбросив в стороны и свою жертву, и своё оружие, с криком катался по земле. Он тщетно пытался оторвать от себя, впившуюся во влитс, гигантскую – длиной не менее трёх алин*(готск. алина – мера длины, равная локтю) – гадюку. Верный Гейза, жутко испугавшись, отскочил прочь на несколько шагов и теперь со страхом наблюдал за схваткой своего хозяина с чудовищем. Доблестный трустья же, вероятно, принявший гадюку за подземного дракона – на всякий случай, спрятался под круп асилуса.

Лишь один человек не растерялся при внезапном появлении ужасного чудовища. Едва трусливый надзиратель, забыв про свои обязанности, нашёл убежище под асилусовым брюхом, как один из пленников – в разорванной до груди и обнажавшей сухощавое, мускулистое тело, серке – тут же принялся шарить взглядом по траве.

Ага, вот он, нож Хардубы – недалеко! Пленник опустился на землю и, подобно земь-яцеру, пополз за брошенным оружием грэфа. Товарищи по несчастью его, сообразив, в чём дело, тоже стали осторожно откатываться и переползать – дабы верёвка, коей все вместе они были связаны, позволила их соплеменнику дотянуться до ножа. Уза, связывающая невольников с асилусом, скоро натянулась тетивой.

Получилось! Кинжал сверкнул в руках бандьи*(готск. бандья – пленник). Мигом, перекатившись назад, пленник принялся разрезать узлы, стягивающие руки бедной женщины. Скорее, скорее!

– Суну*(готск. суну – сын), суну, мой суну, – всхлипывала она, роняя слёзы.

Хардуба, наконец-то, сумел разомкнуть гадючью пасть. Рыча, словно разъярённый бер*(бер – медведь), он принялся хвостать извивающееся тело о землю.

Женщина уже пилила ножом верёвку, стягивающую запястья сына, когда Гейза заметил неладное.

– Ни фралетан*(готск. ни фралетан – не отпускать)! – дрот, брошенный умелой тренированной рукой, полетел за своей добычей.

Но он не взял того, кого хотел. Пленница успела встать между смертью и своим сыном.

Охнув вдруг, она медленно осела и, а потом легла на землю – словно, устав от долгого пути, решила отдохнуть. Из груди её торчал ассагай.

Пленник рванул в отчаянии руками – треснули и посыпались надрезанные верёвки. Он успел схватить нож и метнуть его в сторону юноши в голубом плаще, уже поднимающего в размахе на бегу обнажённый мечис.

Нападающий захрипел, попытался продолжить замах, но не смог. Ноги несли ещё Гейзу в сторону невольников, но, чёрная в наступивших сумерках вечера кровь с хлюпаньем извергалась уже из его горла, а вместе с нею вытекали из тела силы, выпархивала из тела сайвала-душа. Добежал и свалился наземь – как раз под ноги своему погубителю.

Пленник ухватил мечис Гейзы и ловко, умеючи, закрутил стальной газдой в разные стороны. Лишь удостоверившись, что и трустья, и Хардуба не успели ещё подобраться к нему на опасную близость, он рассёк верёвки, связывающие третьего своего спутника – совсем молодого, светлокожего и почти белого волосом, синеокого стройного юношу.

Освобождённый метнулся к телу Гейзы и вытащил из горла поверженного окровавленный нож. Ассагай же, торчащий в груди женщины, он трогать не посмел – дабы не навредить умирающей, но всё ещё тяжело, с хрипами дышащей страдалице. Силы противников сравнялись. Двое против двоих.

Трустья, удостоверившись, что на хозяина напал не волшебный дракон-людоед, а, пусть и крупного размера, но обыкновенная гадюка, быстро пришёл в себя – он сразу же решил восстановить пошатнувшуюся репутацию. Юнец пошёл в наступление, пытаясь обойти противника слева.

Справа заходил Хардуба. Пошатываясь, но крепко держа в руках хирус*(готск. хирус – меч), он утробно рычал и приближался к своим бывшим пленниками.

Правое око грэфа, по всей вероятности, вытекло. Кровянистая жидкость размазалась, изукрасив щеку и часть холёной бороды. Верхнее веко, отмеченное чёрным стиклом*(готск. стикл – здесь укол, точка) гадючьего зуба, безобразно вздулось – красивый мужественный влитс Хардубы на глазах превращался в демоническую маску.

Юный трустья подбирался с другой стороны. Он безумно скалился, агиза в руках его крутилась, словно спица несущейся колесницы – сие зрелище завораживало и устрашало одновременно.

– Бервулла*(готск. бервулла – медвежья шерсть), они нас положат, – испуганно вымолвил синеокий.

Трустья, крутящий агизу, наступал на него – он чуял, где слабина и именно туда намеревался ударить.

Бервулла застыл, выставив впереди себя мечис. Пожалуй, да – с двоими ему не совладать. Правда, Хардуба теряет силы на глазах, но он крепок как дуб, и неизвестно, насколько долго хватит его сил. А этот, с агизой! Кто бы мог подумать, что мальчишка, ещё миг назад пугливо прятавшийся между ног асилуса, способен так искусно управляться с боевым топором? Жаль, что Хлибодар за свою жизнь не научился метать ножи!