Но если опять-таки оставаться в рамках европейской культуры, то с наибольшей определенностью утверждение о владении истиной во всей ее полноте мы находим в христианстве. И здесь естественно поставить все тот же вопрос: на каком языке эта истина выражена? Удивительно, но четкий ответ на этот вопрос мы находим в книге П. Флоренского43 Столп и утверждение истины. Опыт православной феодицеи в двенадцати письмах [1914]. Ее автор поразительным образом совмещал знания математики и логики, с одной стороны, и православного богословия и философии, с другой стороны. Его книга написана задолго до появления теоремы Гёделя, но, видимо, какой-то гениальной интуицией он предвидел принципиальные трудности в построении достаточно богатых внутренне непротиворечивых систем. Может быть, и более того – он внутренне осознавал, говоря нашими словами, что истина – это считывание с континуальных потоков, и чем обширнее эта истина, тем труднее ее выражать в системе непротиворечивых построений дискретного языка.
Вот подборка высказываний о языке, на котором выразима религиозная Истина, из главы VII его книги:
…и знание Истины делается знанием об Истине. Знание же об Истине есть истина (с. 143).
Итак, бытие истины не выводимо, а лишь показуемо в опыте… (с. 144).
Хотя и в твари данная, однако истина должна быть монограммою Божества… Красками условного она должна обрисовать Безусловное (с. 145).
Всякая истина должна быть формулою не-условною. Но как это возможно? Как возможно из условного материала человеческого ума построить безусловную формулу Истины Божественной? (С. 145—146.)
Рассудочная формула может быть истиною тогда и только тогда, если она, так сказать, предусматривает все возражения на себя и отвечает на них. Но, чтобы предусмотреть все возражения, – надо взять не их именно конкретно, а предел их. Отсюда следует, что истина есть такое суждение, которое содержит в себе и предел всех отменений его, или, иначе, истина есть суждение самопротиворечивое (с. 146—147).
Безусловность истины с формальной стороны в том и выражается, что она заранее подразумевает и принимает свое отрицание и отвечает на сомнение в своей истинности приятием в себя этого сомнения, и даже – в его пределе. Истина потому и есть истина, что не боится никаких оспариваний; а не боится их потому, что сама говорит против себя более, чем может сказать какое угодно отрицание; но это само-отрицание свое истина сочетает с утверждением. Для рассудка истина есть противоречие, и это противоречие делается явным, лишь только истина получает словесную формулировку. … Другими словами, истина есть антиномия и не может не быть таковою (с. 147).
Все сказанное доселе говорилось – ради простоты – в предположении, что мы исходим в логике из суждений; и тогда истина оказалась антиномией суждений (с. 148).
Итак, истина есть антиномия (с. 153).
«Книга Иова» – вся состоит из этого уплотненного переживания противоречия, вся она построена на идее антиномичности. Тут Бог «напоминает нам, что человек не есть мера творения», что «вселенная построена по плану, который бесконечно превосходит человеческий разум» (с. 157).
Вся церковная служба, особенно же каноны и стихиры, переполнена этим непрестанно-кипящим остроумием антитетических сопоставлений и антиномических утверждений. Противоречие! Оно всегда тайна души – тайна молитвы и любви. Чем ближе к Богу, тем отчетливее противоречия (с. 158).
Там, на небе – единая Истина, у нас – множество истин, осколков Истины, неконгруэнтных друг с другом. В истории плоского и скучного мышления «новой философии» Кант имел дерзновение выговорить великое слово «антиномия», нарушившее приличие мнимого единства (с. 158— 159).
Как идеальную предельную границу, где снимается противоречие, мы ставим догмат. Но он для рассудка – лишь формален и только в благодатном состоянии души наполняется соком жизни, делается само-доказательною Истиною…
Напротив, для разума, очищенного молитвою и подвигом, – предельным случаем чего является разум святого – догмат есть само-доказательная аксиома, свидетельствующая «Ты видишь и истинность мою, и внутреннюю необходимость быть мне антиномичною в рассудке; если же ныне ты видишь смутно, то увидишь ясно впоследствии, когда еще очистишь себя».
Догмат, как объект веры, непременно включает в себя рассудочную антиномию. Если нет антиномии, то рассудочное положение – цельно. А тогда это, во-первых, – не догмат, а научное положение. Верить тут нечему, очищать себя и творить подвиг – не для чего (с. 160).
…Священная книга полна антиномиями. Антиномистично скрещиваются между собою суждения не только различных библейских авторов (у ап. Павла – оправдание верою, у ап. Иакова – делами и т. п.), но – одного и того же; и – не только в разных его писаниях, но – в одном и том же; и – не только в разных местах, но – в одном и том же месте. Антиномии стоят рядом, порою в одном стихе и притом в местах наисильнейших, как ветр стремительный потрясающих душу верующего, как молния поражающих вершину ума. …
Возьми апостола Павла. Его блестящая религиозная диалектика состоит из ряда изломов, – с утверждения – на другое, ему антиномичное. Порою антиномия заключена даже в стилистический разрыв сплошности изложения, – во внешний асиндетон: рассудочно противоречивые и взаимо-исключающие суждения остриями направлены друг против друга (с. 162).
Эти слова о диалектике языка веры производят удивительное впечатление. Но на этом языке, конечно, ничего не может быть ни доказано, ни опровергнуто, ибо здесь нет логики. Истина может быть только высказана – дело каждого ее понять… имеющий уши да слышит.
Я начал читать книгу П. Флоренского, конечно, не с начала, а с главы VII – Письмо шестое: Противоречие и к своему большому огорчению увидел, что все остальные главы и многочисленные и интересные разъясняющие примечания написаны совсем в другом – православно-догматическом ключе. Где-то автор, конечно, обращается к толкованию отдельных положений Писания как антиномий, но далее идут однозначные – безусловные и беспрекословные выcказывания о различных вопросах богословия. При этом оказывается, что только православие является вселенским, «а ересь – по существу своему партийна» (с. 161), а о католицизме Флоренский говорит такими словами:
Если протестант уничтожает Христа, то католик желает надеть на себя личину Христа. Отсюда, далее, чувственный характер богослужения, драматизм, открытый алтарь (алтарь – сцена, литург – актер), пластика, чувственная музыка, мистика не умная, а воображательная… (с. 723).
Это характеризует стиль книги.
Современный европейский человек не может мыслить не по-европейски. Диалектическими были только тексты совсем раннего христианства, еще не искаженные все подавляющим влиянием аристотелианства. Как удивительно, что богослов с математическим образованием увидел со всей отчетливостью неаристотелевский характер христианских первоисточников. Современный экзистенциализм – особенно его религиозная ветвь – не есть ли это, прежде всего, попытка вернуться к языку, свободному от деспотизма логики? И какое сопротивление это вызвало у официальных представителей западной церкви [Додейн, 1974], [Кузмицкас, 1976], воспитанных на традициях, идущих от Фомы Аквинского – великого толкователя и вульгаризатора Аристотеля. Томизм как интерпретация христианской доктрины – не есть ли это самая большая или, может быть, самая великая антиномия из тех, с которыми столкнулось человечество в своем творческом поиске?
