– Поехали домой, Белка, – сдалась Катя. – Две одиночки – уже компания.

Интересно, каково это – быть платьем?

Одним суждено вдыхать аромат духов, совпадать с цветом глаз своей хозяйки и собирать комплименты. Другие обречены висеть в темном углу шкафа и медленно обрастать пылью… У каждого своя история.

Сегодня из заточения спасли синее платье, которое от счастья заблестело медными пуговицами, расправило кружевной воротник и преобразило Сову так, что теперь это прозвище ей не подходило. Интересно, сколько лет оно провисело в шкафу, переживая смены моды и поколений? Катя нервно поправила пояс на своем бежевом платье с запа́хом. Выглядело оно так, словно висело в том же шкафу, что и синее. Катя хотела остаться незамеченной: по ее задумке, бежевый цвет идеально подходил для маскировки. Но на деле среди темных нарядов она маячила светлым пятном.

В холле консерватории было шумно и многолюдно. И весь этот людской поток следовал от входных дверей к гардеробу, а оттуда – в концертный зал. Но Катя и ее пожилая спутница не торопились занимать места. А все потому, что Сова увлеченно разглядывала стенды.

– Неважный у них оформитель, – подытожила старушка.

– Особенно если сравнивать с вашими работами.

От Катиного комплимента Сова разулыбалась и принялась хаять оформителя еще сильнее. Извинившись, Катя отлучилась, чтобы проверить обстановку в концертном зале, и у входа едва не столкнулась с Ольгой Николаевной. Они обменялись любезностями, и журналистка тут же включилась в работу, поинтересовавшись, где можно найти мать Лизы Петровой. Ею оказалась миниатюрная шатенка в третьем ряду. Женщина разговаривала с соседкой справа и была так увлечена беседой, что игнорировала проходящих мимо людей. Зато по левую сторону было несколько свободных мест. Катя поспешила за Совой.

Они успели как раз вовремя. Свет погас, и торжественная музыка оглушила зрителей. На сцену выплыла молодая барышня в длинном бархатном платье, которое почему-то напомнило Кате обивку для мебели. Она отогнала от себя эти мысли, сосредоточившись на более важных вещах. Ее план был рискованным, но довольно простым. Она извинилась перед спутницей, оправдывая свой побег неотложным делом, потом вскочила с кресла и, протиснувшись между рядами, покинула концертный зал. Избрав наблюдательным пунктом запасной вход, спрятанный портьерами, Катя стала ждать.

Пустующее место между дочерью и матерью, не видевшихся несколько лет, словно олицетворяло ту пропасть, которую проложила их взаимная обида. Но, даже утратив на долгое время общение друг с другом, они были ближе, чем могли себе представить. Даже цвет их платьев был одинаков. Катя улыбнулась, отметив это. С прошлым можно разругаться, но оно навсегда останется с нами: в цвете глаз, взятом от матери, в похожих голосах или в ошибках, что мы порой повторяем вслед за родителями… Наши корни не выкорчевать забвением.

Мать и дочь одинаково вскинули руки, аплодируя… и в один момент повернулись друг к другу. Взгляды их встретились, и хотя Катино зрение не позволяло четко увидеть эмоции, но она точно знала, что обе в этот момент были поражены и растеряны. Вначале мать и дочь, не двигаясь, смотрели друг на друга, точно заново узнавали; а потом дочь пересела на пустующее место и распростерла матери объятья. Никто из окружающих не обратил внимания на эту встречу, и только Катя знала, что стоит за каждым движением: сколько ссор, боли, обиды и любви… Лиричная музыка, звучащая со сцены, добавила драматизма, и Катя не смогла сдержать слез. Она заплакала скромно и тихо, как плачут зрители в кинозале, не желая показывать своей сентиментальности; закуталась в портьеры, чтобы спрятаться и слиться с пространством, стать частью концертного зала.

Музыка проникала под кожу, вдыхалась с воздухом и разливалась по телу. На сцену один за другим выходили музыканты, звучали разные инструменты: глубокий звук рояля сменялся дрожащей скрипкой, а она – волшебными переливами арфы. Катя не запоминала ни имен, ни лиц музыкантов, сконцентрировавшись лишь на звуках. Казалось, что другие органы чувств отключились. Но когда на сцену вышла Лиза Петрова – высокая, статная, гордая, – Катя вынырнула из своей безмятежности и ощутила волнение. Пианистка заиграла, и музыка преобразила ее. За клавишами она превратилась в хрупкую и нежную девушку, олицетворение самой мелодии, рожденной под ее пальцами. Музыка завораживала, исцеляла и заполняла собою все пространство.

Это выступление было завершающим, и последний аккорд еще несколько секунд звучал в зале, точно множественное эхо, отраженное стенами. Зрители зааплодировали, и хотя зал был заполнен наполовину, овации оглушили Катю, чей слух уже успел привыкнуть к трогательному звучанию рояля. Она вытерла слезы о портьеру и захлопала в ладоши. «Плакать – это так непрофессионально», – думала она, но успокоиться не могла и пряталась в портьере все глубже, чтобы никто не заметил.

Когда она решилась выйти в люди, зал уже опустел, хотя в коридоре еще слышался шум. Катя покинула концертный зал и стала высматривать в толпе знакомые лица. Она нашла их быстро, уж слишком выделялись они из общей массы. Три поколения женщин – все, как в униформе, в синих платьях – стояли у окна и о чем-то тихо беседовали. Внучка, переросшая сухонькую бабушку, обнимала ее за плечи и улыбалась. Словно почувствовав на себе взгляд, Лиза посмотрела в Катину сторону, и та робко махнула рукой в знак приветствия.

– Катя! – воскликнула Лиза и совершенно неожиданно ринулась к ней, заключая в крепкие объятия. Катя не терпела прикосновений чужих людей, но эти объятия были слишком искренны, чтобы раздражать. – Ты такая умница! Невозможно передать словами, как я тебе благодарна!

– Я и так все вижу по вашим счастливым лицам, – ответила журналистка, высвобождаясь из объятий. Она набрала в легкие побольше воздуха, точно пыталась проверить, не пострадали ли внутренние органы.

– Ты настоящая волшебница, – продолжала восхищаться Лиза.

– А ты очень талантливая пианистка! Потрясающе играла! – от чистого сердца сказала Катя и, чтобы заполнить неловкую паузу, добавила: – И все-таки мое предложение об интервью еще в силе! Не откажешь?

Лиза согласно кивнула и захлопала в ладоши от восхищения.

– Сегодня я твоя персональная фея, – хихикнула Катя, на миг поверив, что и вправду способна творить волшебство.

Все мы рано или поздно становимся волшебниками для кого-то. Когда обнимаем, улыбаемся, любим…

Катя нервно ерзала на стуле, изучая деревяшки старого паркета. Она терпеть не могла, когда при ней читали ее же сочинения. В такие моменты Кате казалось, точно она лежит под микроскопом. Нарисовав в воображении эту омерзительную картину, она поежилась и попыталась отвлечься счетом паркетных досок.

Главред сидела напротив и читала рабочий материал, водрузив на большой, картофелеподобный нос миниатюрные очки-половинки. В кабинете стояла мертвая тишина – Катя слышала лишь тиканье часов на руке начальницы и сипение курильщицы, которое сопровождало каждый ее вдох. Кабинет главного редактора был чем-то вроде космоса – каждая проведенная здесь минута приравнивалась к часу вне этих стен.

Наконец, начальница закончила чтение и сказала:

– Что ж, весьма недурно!

Если перевести ее выражение на обычный язык, это значило: «Катя, ты написала потрясающую статью!» Хвалебных слов от начальницы могла дождаться только Ирка, а всем остальным приходилось довольствоваться упреками или, в лучшем случае, снисходительным одобрением.

– Я слышала, что у нас зависла одна страница, – осторожно начала Катя, но главный редактор перебила ее.

– Понятно, к чему ты клонишь! Но здесь есть тонкий музыкальный момент… – Главный редактор задумчиво потерла тяжелый подбородок. – Газета, как бы, не резиновая! Если другого материала больше не найдется, я включу твой репортаж в номер.