Словом, научная точность, если понимать ее как точность в системе научноописательного метода исследования художественного текста, вовсе не является критерием истинности, ибо она насквозь отвлеченно необязательна, и, напротив, точность диалектического анализа художественного текста, устанавливающая внутреннюю связь рассматриваемого явления с его сущностью и воздействующая одновременно на ум и чувство читателя, ведет к истинному познанию текста, т. е. к глубокому ощущению момента тождества познающего и познаваемого. Литературоведение, рассматриваемое как литературный жанр, следовательно, ни в коей мере не обедняет познание художественной литературы, напротив, углубляет его до степени самопознания человека и познания окружающего его мира.

То же можно сказать и относительно принципа научной объективности. Если видеть в науке доминирующий принцип рациональной описательности того или иного явления, то объективность анализа увеличивается по мере убывания в нем личностно-субъективного начала. Иными словами, чем меньше выявлена в литературоведческом исследовании личность исследователя, тем оно лучше. Понятно, что в данном случае под «субъективностью» понимается произвольность или волюнтаризм литературоведа в отношении к материалу его исследования.

Но ведь субъективность эта должна пониматься и как неизбежность: если субъект жестко противопоставлен объекту, то его деятельность окажется всегда субъективной по определению, поскольку субъективным будет само его восприятие, хоть литературного текста, хоть снабженной статистическими выкладками статьи об этом литературном тексте. Любой разговор на этом фоне о произвольности или волюнтаризме просто бессмыслен. Если же в субъект-объектных отношениях признается связь обоих компонентов, то теряет смысл стремление к «объективности» как к всецелой принадлежности объекту, и «объективность» должна пониматься как истинность.

Таким образом, смысл приобретает лишь тот подход, который основывается на принципе связи, в том числе и внутренней связи исследователя, предмета исследования и читателя. Но если это так, то произвол и волюнтаризм в филологическом исследовании произрастают не из безусловного факта существования самого исследователя, а из неспособности этого исследователя обнаружить и осознать, по слову Флоренского, «всесвязность»³⁸ языковых, литературных или жизненных фактов.

Любопытно, что линия развития филологии, генетически связанная с русской формальной школой и через нее с позитивистской лингвистикой и претендующая на точность и объективность научно-описательной методологии, вполне серьезно отстаивает необязательность взаимосвязи всех компонентов текста. Так, стиховед Б. П. Гончаров пишет: «Академик В. В. Виноградов с сочувствием цитировал слова Ф. де Соссюра из «Курса общей лингвистики»: «Не существует языков, где нет ничего мотивированного; но немыслимо себе представить и такой язык, где мотивировано было бы все». И в художественной речи, – заключает Б. П. Гончаров, – мы имеем дело со случайностями языкового (в том числе фонетического и ритмического) порядка»³⁹.

Можно было бы привести обширный список свидетельств поэтов и писателей, опровергающих этот взгляд. Но и оставив этот список в стороне, нелишне нам задать вопрос: как же быть с научной точностью и объективностью литературоведческого анализа, если те или иные элементы текста могут быть признаны случайными одним исследователем, а иные – другим? Рациональная схематизация неизбежно сопровождается отвлечением от реальности текста и постулированием условности и приблизительности в качестве основания любых научных выводов.

Потому и отмеченная М. М. Бахтиным «паспортизация» текстов, то есть принцип стремящегося к объективности научного описательства, который свидетельствует о захлестнувшей нас «эре подозрения», должен все же уступить принципу понимания текстов, основанному на доверии исследователя и к тексту, и к его автору, и к читателю, и к миру, и к самому себе.

¹ Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. – 2-ое изд. – М., 1986. – С. 297.

² Руткевич А. Мятежный век одной теории // Новый мир. – 1990. – № 1. – С. 260.

³ Васильев С. А. Синтез смысла при создании и понимании текста. – К., 1988. – С. 8.

⁴ Там же. – С. 8–9.

⁵ Там же. – С. 8.

⁶ Рахитов А. И. Опыт реконструкции концепции понимания Фридриха Шлейермахера// Историко- философский ежегодник. – М., 1988. – С. 159.

⁷ Там же.-С. 158.

⁸ Там же.-С. 158–159.

⁹ Гадамер Х.-Г Истина и метод. Основы философской герменевтики. – М, 1988. – С. 237.

¹⁰ Флоренский П.А. – М., 1990. – Т. 2. У водоразделов мысли. – С. 130.

¹¹ Цит. по: Гадамер X-Г Указ. соч. – С. 233.

¹² Там же. – С. 346.

¹³ Там же-С. 351.

¹⁴ Там же.-С. 515.

¹⁵ Там же. – С. 456.

¹⁶ Там же. – С. 235.

¹⁷ См.: Белый А. Ритм как диалектика и «Медный всадник». Исследование. – М., 1929. Наиболее обстоятельная работа, посвященная этой книге, принадлежит М. Л. Гаспарову. См.: Андрей Белый. Проблемы творчества. Статьи. Воспоминания. Публикации. – М., 1988. – С. 444–460.

¹⁸ Ср., например: Шеллинг Ф. В. И. Сочинения: В 2-х т. – М., 1989. – Т. 2. – С. 37.

¹⁹ ИРЛИ. Ф. 53, он. 1, ед. хр. 87, л. 19 об.

²⁰ Там же – Л. 24.

²¹ Там же.

²² Там же.-Л. 12.

²³ ИРЛИ. Ф. 53, он. 1, ед. хр. 84, л. 14–15.

²⁴ Там же – Л. 12.

²⁵ Там же.-Л. 13–14.

²⁶ Там же – Л. 15.

²⁷ Гаспаров М. Л. Белый-стиховед и Белый-стихотворец // Андрей Белый. Проблемы творчества. – С. 447.

²⁸ См.: Бураго С. Б. Музыка поэтической речи. – К., 1986. – С. 20–29.

²⁹ Гаспаров М. Л. Указ. соч. – С. 460.

³⁰ Жирмунский В.М. Теория стиха. – Л., 1975. – С. 32–39.

³¹ Навроцъкий Б. Мова та поезія. Нарис з теорії поезії. – К., 1925; Чичерин А. В. Литература как искусство слова. Очерк теории литературы. – М., 1927.

³² Гольберг М.Я. Текст и его интерпретатор (о литературоведческой концепции А. В. Чичерина) // Вопросы русской литературы. – Львов, 1990. – Вып. 2 (56). -С. 106–107.

³³ Там же.-С. 104.

³⁴ Там же.-С. НО.

³⁵ Бухаркин П. Е. Об Алексее Владимировиче Чичерине и его трудах // Русская литература. – 1990. – № 4. – С. 165.

³⁶ Ср.: Флоренский П.А. Т. 2. У водоразделов мысли. – С. 125–127, 200–228.

³⁷ Рассел Б. Почему я не христианин. – М., 1987. – С. 135–136.

³⁸ Флоренский П.А. Т. 2. У водоразделов мысли. – С. 125.

³⁹ Гончаров Б.П. Анализ поэтического произведения. – М., 1987. – С. 6.

Диалектика романтизма[6]

В этической философии Канта, сыгравшей выдающуюся роль в преодолении нравственного релятивизма скептической философии, все же существует Начало, способствующее возрождению скептицизма в будущем. И находится оно не где-то на периферии его учения, а, напротив, в самой его сердцевине. Речь идет о полярном противоположении «двух стволов» человеческого познания – рассудка и чувственности. И хотя Кант признает их «общий корень», но поскольку этот корень остается принципиально непознаваемым, реально мы можем иметь дело исключительно с антиномией рассудка и чувства. «Рассудок ничего не может созерцать, – писал Кант, – а чувства ничего не могут мыслить»¹.

Разумеется, эта антиномия рассудка и чувства, по намерениям Канта, заострена против эмпирического скептицизма. В самом деле, если чувственность – это, по Канту, «способность /восприимчивость/ получать представления тем способом, каким предметы воздействуют на нас»², то чувственностью предметы нам только даются, и хотя без этой данности вообще не осуществимо никакое познание, и всякое мышление имеет прямое или косвенное отношение к этому чувственному созерцанию, но исключительно в деятельности рассудка, то есть в нашем очищенном от чувственности мышлении, формируются понятия³. Только нашему мышлению свойственно подлинное осмысление мира и человеческого Я, в том числе, разумеется, и осмысление самого «чистого разума» как «способности, дающей нам принципы априорного знания»⁴. Если чувственность (за исключением «чистых форм» ее созерцания – пространства и времени⁵) всецело зависима от ощущения и, следовательно, является основанием эмпирического знания, то преодоление эмпиризма в философии связано для Канта исключительно с деятельностью рассудка.