Чуть позже, после первого прилива слез, Ирит делает тонкий надрез на ветви рядом с местом, где она уходит в глубь раны. Тонкая игла проходит через разрез в эпителий, впивается в сердцевину. По трубке через нее в стебель вливается раствор глюкозы. Владимир помогает закрепить капельницу с раствором на воткнутой в землю палке. Вымотанный и оглушенный болью книжник сейчас может только стонать. Он тихо хнычет три повторяющихся дня, пока его одолевают кошмары о холодных корнях, которые впиваются в грудную клетку, и ветре в ветвях, который воет как потерявшая ребенка мать.

– Простите, вы не видели мою жену?

Книжник молча качает головой. По утрам в овраге особенно холодно и Ирит, или уже Лора, греет свою кофту над тлеющим костром, прежде чем укрыть ей книжника. А еще здесь тихо. Не слышно ни птиц, ни ветра, ни стрекота насекомых. Эта тишина похожа на молчание обескровленной электроники, с которого начался тот день.

– Нет, не видели, – с улыбкой говорит Лора.

Раствора в капельнице становится меньше. Привитая ветвь растет. Владимир повторяется изо дня в день. Он с хитрой улыбкой показывает Лоре, как пользоваться монетой для автомата. В какой момент нужно потянуть за нить, чтобы монета вернулась. Каждый день она выбирает новый сироп, и он нравится ей так же, как и предыдущий. Ее радость тоже повторяется. Пока шипит газировка в стакане, девушка слушает рассказы Владимира о жене: о знакомстве, о ссорах, о долгих бессонных ночах, когда они оба не могли уснуть, о первой и единственной поездке к морю, еще до того как все закончилось, о случаях, когда ее не было рядом, но она все равно оставалась с ним и, как он надеялся, для нее он тоже был рядом.

– Нескромно, даже неприлично говорить такое… Мне так нравятся ее родинки. Особенно на спине. Там они складываются в созвездие Лебедя. Самая большая родинка, звезда Денеб, прямо под левой лопаткой. Ее зовут Мария, я говорил вам?

Лора кормит книжника овощным рагу из консервной банки. Она говорит, что тоже скучает по Марии, хотя никогда не видела ее. Потом подносит к губам книжника стакан с водой без газа и сиропа, и ждет, пока он сделает несколько глотков. Когда книжник почти засыпает, она шепотом напоминает ему и себе, что они должны сбежать отсюда.

Через два дня Селестина помогает снять бинты. Книжник уже может вставать и немного ходить. Слабость отступает медленно. Селестина поддерживает книжника, пока он бредет к магазину и обратно. Попутно девушка рассказывает, что много думает о Марии перед сном. Говорит, что очень хочет себе прошлое, такое как у Владимира и Марии. Собственное и общее. Она хочет прошлое, и они сбегут отсюда, чтобы найти его.

– Сбежим. Дай мне еще чуть-чуть времени.

Черенок клена пустил корни. Они жадно обхватывают остаток локтя книжника. Через день кора обрастает твердыми морщинами. Ветвь набухает от вливаний глюкозы и крови, все больше походит на руку без ладони. Короткие веточки напоминают пальцы, вырастающие прямо из запястья. Еще через день они начинают гнуться с потрескиванием и скрипом. Книжник пытается отбивать ими музыкальный ритм. В локте новая рука сгибается тяжело, но такой подвижности должно хватить для побега из зацикленного провала.

Первое, что слышит книжник на следующий день, это голос Эцуко, напоминающий, что они должны сбежать отсюда. Он рассказывает ей, что нужно приготовить и просит взять в его сумке нож.

– Только пришли и уже уходите? Как жаль. Может, пообедаете? Если увидите мою жену, ее зовут Мария, расскажете ей, где я жду? Спасибо.

Владимир прощается с ними как с желанными гостями, которые спешат уйти. Пытается отдать им половину консервов. Они вежливо отказываются. Протягивает сумки с деревянными клиньями. Весь вчерашний день они втроем делали их. Разумеется, Владимир уже не помнил об этом. Даже кровоточащие мозоли, которые он успел заработать, исчезли.

Новая рука книжника трещит, когда он вонзает клин в землю и подтягивается. Боль в локте разрастается с каждой минутой подъема. Он смотрит на Диотиму: она забирается наверх быстро, с размаху вбивает клин, резко подтягивается и вбивает другой. Вдох-выдох, дальше. От боли время плавится и расползается, будто у стрелок часов головокружение. Запястья немеют, горло горит. Так продолжается, пока книжник не видит над собой край оврага и лицо Диотимы. Она опередила его и теперь ждет, когда он выберется. Несколько метров до финиша, петля почти соскользнула с его рук и шеи. Клин, на котором он подтягивается, хрустит, а потом вылетает. Ноги скользят и выбивают из склона комья земли. Только рука-ветвь пока еще держит книжника. Боль пробегает от локтя к шее и сороконожкой сползает по позвоночнику. Ветвь вибрирует с неприятным внутренним хрустом. Здоровой рукой книжник втыкает клин в другое место и замирает, ослепленный болью. Сверху падает крик. Он поднимает голову: Диотима наклоняется к нему, упираясь ногой в полуобнаженный корень дерева. Из ее руки стекает кофта с капюшоном. Вдох-выдох, рука-ветвь стремительно немеет.

Книжник рвется наверх, хватается здоровой рукой за кофту. Диотима тянет так сильно, как может. Новые пальцы сжимают выступающий корень. Еще один рывок. Треск ломающегося дерева раздваивается в эхе.

Он скулит и плачет, разбрасывая ногами опавшие листья. Из надломанной у основания руки толчками выходит бледно-розовая смесь крови и древесного сока. Диотима находит аптечку в его сумке. В три руки они забинтовывают рану. Оглушенный болью, книжник показывает дорогу и еле перебирает ногами. Когда над головами больше нет навеса из листьев и ветвей, лица быстро покрывает влажная морось. Диотима просит книжника остановиться и чуть передохнуть, но он тянет ее дальше.

– Смотри, – она показывает пальцем куда-то в сторону.

Он смотрит, но прежде чем увидеть, слышит. Лопасти ветряка вновь вращаются, с противным и тяжелым скрипом.

После того как все закончилось, на мир опустилась бесконечная и светлая печаль. Это не было строго определенным во времени и пространстве событием. Кажется, это случилось чуть раньше, чем наступило с большим опозданием. Однажды все закончилось и то, что длится поныне только постскриптум к ненаписанному письму. Пока рука продолжает выводить слова, пальцы бьют по клавишам, но кульминации уже остались позади, катарсисы остыли, герои историй скрылись за поворотом страниц. В элементарных структурах и минимальных единицах обнаружена критическая ошибка, тысячелетняя несправедливость. Что-то было потеряно, забрано, украдено и это не вернуть.

Одни теряются ночью сезона дождей. Тонут в темных водах и волны ночи уносят их далеко-далеко, по дороге вытряхивая из карманов воспоминания. Другие растворяются, поглощаются вещами, вступают в химико-онтологические реакции, заболевают камнями, хозяйственными мылом, ряской, аккумуляторными батареями и отходами нефтяного производства. У них не получается добровольно исчезнуть, даже если они обладают тем, что когда-то называлось желанием. Они отданы на волю вещей, которыми больны. Третьи живут ту же жизнь, которую жили до того, как все закончилось.

Вообразить, что в историях, пахнущих как разбитое сердце (кровью), где в конце все остаются несчастными, есть надежда на осмысленность горя. Герой такой истории и придуманный им мир не собираются обратно из осколков. Один фрагмент всегда оказывается потерян, забран и украден. Оставшиеся части одновременно больше и меньше, проходят сквозь и засасывают в себя, мутируют временными парадоксами, фантасмагориями, искривлениями пространства-времени и вопросами о том, что же на самом деле существует. Каждое имя, категория и вещь как скользкие змеи, выворачиваются из рук, шипят, кусаются и обнимают одновременно. Нечего, некого, нечем контролировать. Так было всегда, но лишь после того, как все закончилось, это стало достаточно очевидно.