Через год после того, как я (почти) умерла

Усадебный дом откликается эхом, пока я иду по его коридорам. Он звучит как гробница – и мне ли это не понимать. В каждой комнате я останавливаюсь и озираюсь. Хочу убедиться, что ничего после себя не оставила. Речь не о предметах мебели или картинах. И не о рояле, научиться играть на котором у меня так и не хватило терпения. Все эти вещи давно исчезли – проданные и вынесенные грузчиками. Нет, я занимаюсь совершенно другим. Каталогизирую, отмечаю на мысленной карте каждый уголок каждой комнаты того места, в котором я выросла. Фиксирую все в памяти – словно делаю оттиски в воске.

Усадьба Тёрнов… Дом моих родителей и всех прочих Тёрнов, проживавших в нем прежде… Вот комната родителей – с обоями, усеянными певчими птицами, и огромным эркерным окном, у которого обычно проводила все воскресенья за чтением мама (она утверждала, что там светлее всего).

А вот отцовский кабинет, вход в который был официально воспрещен. Правда, в верхнем ящике своего большого письменного стола из орехового дерева папа всегда хранил бонбоньерку с моими любимыми конфетами. На тот случай, если я все-таки прокрадусь внутрь, чтобы его увидеть. Теперь эта комната – пустая коробка с бледными пятнами на голубых стенах, оставшимися в тех местах, где когда-то висели гранжевые постеры отца из девяностых.

А дальше кабинет дедушки, в котором у камина из темного дуба всегда стояло зеленое кресло с подлокотниками. В этой комнате до сих пор сохраняется запах яблок и табака для курительной трубки. Словно дедушка стал ее частью. Мама бы сказала, что это его дух и в усадьбе Тёрнов всегда найдется место для нового призрака.

В комнате дяди Тая и Кэролин все еще остаются несколько коробок, ожидающих перевозки в новый коттедж. Для нас троих время переселения практически подошло. Мы последние в длинной череде Тёрнов, обитавших в этом доме. Но с завтрашнего дня моя нога уже не переступит его порог. Никогда… И мне от этого очень паршиво!

Я иду дальше, теперь уже быстрее. Иногда мне кажется, будто я слышу другие шаги, следующие за мной по пятам, а краем глаза вижу вторую тень, скользящую рядом с моею. Но это лишь скрипящие половицы да игра лучей вечернего света, изменивших угол наклона.

«Ты уверена?» – почти вижу я поддразнивающую мамину улыбку, однако упрямо трясу головой. Здесь нет призраков, хотя порой мне очень хочется, чтобы они были. Западное крыло дома после папиной кончины было закрыто, так что туда я не сворачиваю. А спускаюсь вниз по лестнице-галерее, обхожу холл, солнечную комнату, библиотеку. Из столовой (в которой, насколько мне помнится, никто и никогда не завтракал) я попадаю в оранжерею, которую дядя Тай использует… использовал как свою художественную студию. На полу до сих пор заметны пятна краски – она слишком давно въелась в древесину, чтобы ее можно было смыть за один раз. «Ох и намучаются с этими пятнами новые владельцы!» – ухмыляюсь я.

Последняя на моем пути – кухня. Я готова пересечь ее и вернуться в свою комнату, но взгляд падает на дверь погреба. Я сознаю: мне бы и туда следовало спуститься, чтобы завершить финальный обход дома. Из всех комнат она единственная сейчас не пустует. Полки с яблочной кислятиной проклятых Тёрнов были проданы по особой договоренности вместе с домом. Но это также единственная комната в усадьбе, которую я ненавижу. Всегда ненавидела. Развернувшись, я поспешно устремляюсь по лестнице наверх.

В моей комнате осталась лишь одна коробка – под стать севшей на мель лодчонке, она угнездилась посередине подоконника. В этой коробке все мои художественные принадлежности и альбомы для рисования. Я подхожу к ней, намереваясь забрать, и невольно выглядываю в окно. Оно выходит в яблоневый сад – источник яблочной кислятины проклятых Тёрнов и всех тех денег, что были затрачены на строительство дома. В центре сада стоит старый павильон с остроконечной крышей. Глядя на него, я вспоминаю: перед тем как покинуть усадьбу, мне надо сделать еще одно – последнее – дело. А за садом виднеется речка, несущаяся к мосту Бурден. Мост стоит в том самом месте, где стремительный поток низвергается вниз 60-футовым водопадом. Старожилы называют его мостом Бремени, веря в давнее предание: если кто-то, стоя на мосту, покается в своих грехах и пороках, их непременно смоет вода. Вот и сейчас на мосту кто-то стоит…

Мост Бурден находится на нашей земле – нашей на последние несколько часов. Так что это не какой-то выгульщик собаки, наслаждающийся дивным видом. По моей коже пробегают предостерегающие мурашки. Так бывает всегда, когда мне мерещится там чья-либо фигура.

Это она?.. У меня перехватывает дыхание. Я склоняюсь ближе к окну. Нет, не она. Это не та, о ком я подумала. А всего лишь дядя Тай. Склонившись над перилами высотою по пояс, что ограждают низкую каменную стену моста, он смотрит на вздымающуюся туманную дымку.

Прижав к бедру коробку, я стоически киваю своей комнате, быстро спускаюсь и выхожу из дома – к поджидающей меня «Бесси». «Бесси» – это моя машина-развалюха. «Ниссан», когда-то ярко-зеленый, а теперь приобретший отстойный блеклый цвет, который я иначе как илистым назвать не могу. Заднее сиденье машины уже завалено вещами до потолка, и свою последнюю коробку я ставлю на переднее пассажирское сиденье. А потом с хрустом под ногами направляюсь по гравийной дорожке в сад.

Захожу в павильон и встаю на стремянку с малярным валиком в руке. Ради своего дела я даже стягиваю с рук никогда не снимаемые черные перчатки – в них трудно красить. И последние вздохи зимы, проникающие внутрь сквозь щели в оконных рамах, заставляют шрамы на моих ладонях заныть болью. Я сгибаю и разгибаю кисти – сначала одной руки, затем другой. От этого розовые перекрещенные линии на ладонях багровеют, но вскрыться шрамы уже не могут. Год – достаточно долгий период, чтобы тело затянуло свои раны.

Стену перед моими глазами покрывают разные образы, перемешавшиеся, как рисунки тату-рукава. Эти образы – горькие воспоминания об изменившей все в одночасье аварии и о ее последствиях. Те самые, которые доктор Эренфельд порекомендовала мне записывать в дневник, как будто это помогло бы вытравить их из моей памяти. Но я никогда не тяготела к писательству. Я иду путем дяди Тая. Наша стезя – искусство. И записывать свои воспоминания я не стала. Я рисовала их на стенах павильона. «Кто их увидит, кроме меня?» – думала тогда я. А теперь мой дом купил какой-то незнакомец, и мне не хочется, чтобы чужие люди увидели частицу моего внутреннего мира. То, что волнует мне сердце и беспокоит душу.

Я еще накануне принесла в павильон банку черной краски, намереваясь замалевать свою настенную роспись. Но оказалась к этому не готова. Теперь у меня выбора не остается.

На секунду мне кажется, будто я что-то слышу. Голос? Я вглядываюсь в окно, хотя и сознаю, что это бессмысленно. Сад стал слишком густым – он дико разросся, словно яростно сопротивлялся болезни, подкосившей его в прошлом году. Я все еще чую запах яблок, хотя оголенные ветви деревьев почернели и скрючились. Душная жара, внезапно сменившаяся в минувшем мае жутким холодом, оставила на них идеальные призрачные яблочки – маленькие ледяные коробочки вместо плодов.

Где-то поблизости раздается выкрик – резкий и похожий на проклятие или ругательство, хотя слов я разобрать не могу. Это дядя Тай. И я вспоминаю, где его увидела пару минут назад. На мосту! Он стоял, склонившись над перилами! Черт!

Малярный валик падает на пол. Спрыгнув со стремянки, я бегом бросаюсь на крик. Низко свисающие ветви вцепляются в меня когтями хищных зверей, пока я продираюсь сквозь их переплетенные дебри. Наконец я выныриваю из сада. И, мчась к мосту, слышу, как дядя сыплет отборными проклятиями. Я притормаживаю и останавливаюсь. С ним все в порядке. Похоже, он пьян. Но с ним все в порядке.

Однажды летом, когда дяде Таю было семнадцать, он привел в наш дом школьных приятелей. Помню, как я украдкой наблюдала за теми подростками. Они казались мне, семилетней девочке, такими взрослыми! Ребята взяли из дедушкиной коллекции в погребе пару бутылок и пошли напиваться в укромное место, где дед не мог их застигнуть врасплох. Они были всего лишь мальчишками. Но через некоторое время дядя Тай прибежал назад, умоляя деда о помощи: один из его приятелей, Джером, упал с моста. «Быстрее, быстрее!» – давясь слезами, выкрикивал дядя Тай.